Ночь выдалась тёмная. Накрапывал дождик, хотя середина сентября ещё не показала, что есть настоящая осень. Но как раз в ту ночь пахнуло непогодой, стылыми затяжными дождями и раскисшими дорогами. Вот только дождь и слякоть нисколько не мешали крытому фургону с кузовом без окон, запряжённому четвёркой лошадей, плавно вписываться в повороты городских улиц. Фонарь освещали дорогу, его жёлтый свет рассекал косо летящие капли. Всхрапывали лошади, колёса стучали по брусчатке, поскрипывали рессоры на неровностях: фургон упорно двигался своим маршрутом.

Вот и часовня перед тюрьмой – крохотное строение с единственным окошком под куполом. По слухам, здесь облегчали душу в последнюю ночь приговорённые к казни преступники. Сейчас окошко было тёмным, службу – «часы» – не служили. К смертной казни в империи прибегали не так уж и часто. Однако один из седоков, тот, что находился рядом с кучером, перекрестился – свят, свят, не дай Боже оказаться здесь в роли исповедуемого. Быть может, у него были основания для подобных мыслей.

Проехали дальше, к тюремным воротам. Стражник с винтовкой предупредительно поднял руку:

– Стой, приготовь документы! Кто пожаловал в ночь, с какой надобностью?

– По распоряжению его высокоблагородия начальника полицейской части Первого участка господина Чихова! Срочно! – ответствовал тот, который крестился. – Вот предписание!

– Проезжай, бумаги покажешь дежурному по смене.

Фургон вкатился в тюремный двор. Двухэтажное здание с зарешёченными окнами, приземистое и мрачное, ожидало приезжих. На контрольном пункте человек подал пакет. Сам в шинели, поверх фуражки – бушлат, и надет он так, что тень скрывает половину лица, на рукавах шевроны дорожной полиции. Старший надзиратель достал и придирчиво осмотрел документ.

– А что ночью-то? Было велено содержать голубчиков под стражей до утра, наутро назначено дознание… – удивился надзиратель.

– Наше дело маленькое, служивый, – услышал он в ответ. – Приказано доставить арестантов в часть, начальству видней.

Действительно: подпись начальника стоит, бланк полицейского управления, печать. Всё чин по чину. И хоть странно, что столь резко изменились планы, но ему, начальству, и правда виднее. Приказано выдать вчерашних арестованных, выдадим. Наше дело тоже маленькое – исполнять распоряжения.

– Охрана нужна?

– Не нуждаемся, своя имеется. Только выведете голубчиков, мы их тут прихватим.

Из фургона вылезли двое дюжих молодцев в шинелях, винтовки с примкнутыми штыками. На рукавах такие же шевроны. Всё верно, подумал старший надзиратель, арест проводили путейцы. Так говорилось в сопроводительном листе. Им и конвоировать душегубов к новому месту.

– Ты за старшего, что ли? – обратился он к человеку в бушлате. – Зайди в дежурку, распишись в получении арестантов.

– Некогда мне по дежуркам лазать, приложишь предписание к делу, и вся недолга. Да поворачивайся живее, служивый, велено доставить мазуриков срочно. Господин Чихов ждать не любит. Или будешь сам ему объяснять, почему мы вот уже двадцать минут под дождём мокнем, а дело не движется!..

– Какие двадцать минут? И десяти не прошло… – пробурчал себе под нос надзиратель, но властные нотки в голосе конвоира сыграли свою роль. Предписание-то выписано в точном соответствии с инструкций, и она, эта инструкция, дозволяет выдавать арестованного сопровождающему лицу без росписи. – Щас приведём, глазом моргнуть не успеешь. Стропилин! – крикнул куда-то вглубь коридора. – Веди квартирантов по одному: из четвёртой, пятой, шестой и седьмой камер. Сюда веди, в фургон их… – И вновь обратился к «бушлату»: – Как хоть записать тебя? Кто забрал?

– Подпоручик Потапов, пиши, – усмехнулся человек. – Командир отряда дорожной полиции.

– Слушаюсь, ваше благородие! – вытянулся старший надзиратель.

– Вольно, – снисходительно ответил тот. – Давай, поторопи своих вертухаев.

«Вертухаи» неприятно царапнули слух тюремщика, ну да от дорожной полиции, да ещё от офицера ждать особой вежливости не приходиться. К надзирателям они всегда относились свысока, считая тех существами низшего сорта, а себя белой костью. И всё же подпоручик мог вести себя повежливее, не опускаться до тюремного жаргона…

Тем временем выводили арестантов.

Пантелея растолкали, тот ворочал тяжёлой башкой, соображая, где он и что с ним, но удар сапога окончательно сбил сон с громилы. Антон вскочил сразу, будто и не спал, а Мефодий действительно не спал. Услышав стук копыт во дворе, он встрепенулся – быть может, это подмога? Конечно, наверняка это наши, приехали освобождать товарищей из узилища! Тогда осталось потерпеть совсем немного, и вот она – свобода!

И только Косой почувствовал вдруг неясную тоску и душевную муку. Он вообще не любил непредвиденных обстоятельств, как такого только в разбойники взяли? С их-то неспокойной жизнью… А сейчас, когда Гришка твёрдо настроился на доверительную беседу с давешними дознавателями, переезд, на его взгляд, не сулил ничего хорошего. Однако против силы не поспоришь. Стропилин пребольно пнул его сапогом:

– Вставай, нехристь! Приехали за вами, в полиции жилы мотать будут…

Чёрт бы вас всех побрал: и цириков, и полицаев, и Нужду с его ватагой. Будь проклят тот день, когда он пошёл в разбойники!

Арестантов выводили. Звенели кандалы, ругался Чёрный, идиотская ухмылка не сползала с губ Жилы. Крепкие молодцы подгоняли «квартирантов» прикладами:

– Поспешай! Поспешай! И смирно сидеть, не то головёнку-то оторву!

Один за другим ватажники забрались в фургон. Хлопнули дверцы. Подпоручик залез на переднюю лавку.

– Ну, бывайте, служивые! – крикнул на прощание. Всхрапнули лошади, застучали копыта, колёса покатились по выложенному брусчаткой плацу. На миг старшему надзирателю пришло на ум, что это фантастическое чудище увозит прочь свою добычу. Он тряхнул головой, прогоняя глупую фантазию. Фургон беспрепятственно миновал выезд: шлагбаум подняли, часовой отдал честь. Часовня глянула вслед отъезжающим испуганным слепым окном.

Кони умчались в ночь – глухую, дождливую, подлую. В фургоне Мефодий только что не подпрыгивал на лавке, пытаясь разговорить угрюмых конвоиров:

– А куда едем-то, ребята? А? Куда едем?…

– Держи язык за зубами, – был ответ. – Меньше болтаешь, дольше живёшь.

Остальные седоки молча ждали, что ждёт их в конце путешествия. Направление движения из кузова без окон разглядеть было невозможно. Ехали долго, арестантам казалось – вечность, – но вот остановились. Послышалась глухая команда: «Выгружайсь!»

С лязгом провернулся ключ в замке, дверцы распахнулись. Первыми выскочили солдаты. Легко спрыгнув на землю, стали с обеих сторон тёмного зева кузова. За ними в проёме возник Пантелей Чёрный, опустился тяжко, как медведь. И тут же четырёхгранный штык пробил ему гортань. Тёмная кровь заклокотала в горле, потекла по губам. Пантелей начал заваливаться ничком, а за ним, узрев судьбу товарища и понимая уже, что ждёт его за пределами фургона – секунду назад столь ненавистного, а теперь показавшегося вдруг таким безопасным, таким родным! – но не в силах остановить движение, прыгнул Антон Пила. Штык пробил ему грудь слева, там, где сердце. Умер Пила мгновенно.