Через несколько дней после того, как меня назначили бригадиром, я попытался несколько прояснить вопрос о том, до какой степени простирается доверие ко мне со стороны администрации лагеря. Я обратился с просьбой увеличить нам хлебный паек, так как нас лишили возможности работать на заводе. Нам дали дополнительно по 200 граммов, но я вынужден был пообещать, что каждый в ответ на это продемонстрирует, что значит хорошо трудиться. И если наверху решат, что это не так, я получу 10 лет тюремного наказания. Я согласился, но вскоре понял, что лишние 200 граммов хлеба не сделали нас сильнее. Вскоре нам пришлось отказаться от дополнительного пайка.

Шли месяцы, и жизнь в лагере шла своим чередом. Стояло лето 1944 года. Погода была теплой. Работа была неприятной, но мой организм справлялся с ней легче, чем с тяжелым трудом на заводе. Члены моей бригады постепенно установили связь с гражданскими, работавшими на складах. Я тоже познакомился с некоторыми из этих людей. С течением времени заключенные установили с гражданскими что-то вроде бартерного обмена. Например, заключенный мог обменять пару обуви на три килограмма хлеба. Некоторые умудрялись продавать даже свои штаны и шинели. Мне не стыдно признаться в том, что и я тоже участвовал в работе лагерного черного рынка. Однажды я сторговал 200 граммов хлеба за пять сигарет. Мне удалось как-то даже выменять на хлеб кучу конского навоза.

Примерно в это время я начал испытывать чувство настоящего презрения по отношению к румынам в нашем лагере. Я и прежде никогда не доверял им и не ценил их высоко, даже когда мы воевали на одной стороне. Румыны в нашем лагере пользовались большей свободой, чем все остальные. Если, например, пленному румыну нравилась обувь пленного немца и он хотел ее заполучить, то в тот же вечер в бараке румын просто отнимал у немца обувь. Если немец жаловался на это начальству, то он оказывался виноватым и получал наказание. Часто румыны били немцев просто так, без всякого повода, несмотря на то что когда-то они были братьями по оружию.

Вскоре румыны получили возможность подвергать издевательствам еще большее количество немцев. Однажды в лагерь прибыли две тысячи новых военнопленных. Их привезли из Бессарабии, где они были захвачены в плен румынами[59]. Как нам рассказывали, их там содержали в невыносимых условиях. Румынские войска окружили немцев и сказали, что если они сдадутся и сдадут оружие, то с ними ничего не сделают. К тому времени у немцев кончились боеприпасы, они шесть дней ничего не ели, поэтому они сдали оружие и сдались сами. Румыны тут же схватили их, ограбили и подвергли издевательствам. Это было гораздо хуже, чем то, как обращались с немцами русские. Румыны не давали пленным ничего из еды. Продержав пленных так в течение четырех дней, они передали их русской армии. Русские накормили пленных, погрузили в вагоны и привезли к нам в лагерь. Из двух тысяч тех, что были переданы русским, только половина добралась до Сталино живыми. Остальные умерли по дороге, в основном от тифа.

Вскоре после этого, 8 октября, в лагерь прибыли еще 982 пленных. Это тоже были немецкие военнопленные, захваченные румынскими войсками. Они тоже страдали от тифа и немедленно попали в карантин. Через 10 дней 836 человек из них умерли.

Было и еще кое-что в румынах, что заставляло меня презирать их. В лагере строго-настрого запрещалось контактировать с теми, кто болен и находится в карантине. Несмотря на это правило, многие румынские военнопленные игнорировали этот запрет и передавали своим соотечественникам через окна воду. Они передавали им обувь, шинели, кольца и т. д. Они часто забирали одежду и другие предметы у мертвых и зарабатывали деньги, продавая все это гражданским. Вот так и жили румыны в лагере, в то время как немцев заставляли целыми днями грузить тяжелые бомбы.

Спустя какое-то время мы с лейтенантом фон Биреном стали друзьями. В лагере у него было интересное хобби. Лейтенант был художником и писал портреты русских офицеров. За это ему давали хлеб и курево. Время от времени он делился своими заработками со мной. Однажды мы с ним вдвоем придумали план, как бежать из лагеря. С приближением зимы нам выдали новые свитера. Мы обменяли их гражданским на продовольствие, которое должно было нам понадобиться, как только мы окажемся за пределами лагеря. 24 декабря мы планировали бежать во время работ, но за два дня до этого фон Бирен тяжело заболел и был переведен с команду «слабаков». А я не мог уйти из лагеря без него, поэтому план побега пришлось отложить. Фон Бирен восстанавливался долго. Он провел в команде «слабаков» целых четыре месяца. Я терпеливо ждал, когда к нему вернется здоровье.

Мы отложили план нашего побега, а потом в моей судьбе снова наступили изменения. Лагерное начальство объявило, что всех поляков вернут обратно в польскую армию. Каждому из польских граждан было приказано явиться в административное здание за дальнейшими указаниями. Эту новость принесли мне трое разных людей. Информация, которой они поделились, внушала оптимизм, но не было ничего известно о дате, на которую намечена передача поляков. И все же это давало мне надежду на то, что времени моего нахождения в русских лагерях для военнопленных скоро придет конец. Я работал в ночную смену. В ту ночь примерно через полчаса после полуночи я вышел на улицу, когда вдруг в небе между ковшами Малой и Большой Медведицы мелькнул луч света. Он ярко сиял и был прекрасен. Так продолжалось примерно три минуты, потом свет исчез, потом возник снова. Такое повторилось четыре раза. Я внимательно всматривался в небо. Меня поразил этот феномен, и я был уверен, что он нес мне какое-то предзнаменование.

Ровно через месяц, в мае 1945 года, Германия капитулировала. Какая-то часть меня не желала поверить в эту новость, но глубоко внутри я ждал ее. За последний год я много раз слышал от русских офицеров, что удача в войне теперь на их стороне. Я был уверен, что информация, которая до них доходит, тщательно фильтруется, для того чтобы повысить моральный дух в их рядах, но вид побитых, потрепанных немецких солдат, поток которых хлынул в лагерь, говорил об обратном. 9 мая в 6 часов ранним утром начальник лагеря выстроил всех его обитателей и сделал объявление. До всех военнопленных довели внушающую воодушевление весть о том, что в конце концов всех освободят. Это построение очень ободрило всех нас. Начальник сообщил нам, что первыми будут освобождены поляки. Я размышлял, войду ли и я в эту группу, так как между собой поляки часто говорили обо мне, что я вовсе не поляк, а немец. Даже немецкие офицеры начали сомневаться, на самом ли деле я поляк. Как и прежде, о времени нашего освобождения ничего не говорилось, но само осознание этого поднимало дух в каждом из нас, как среди военнопленных, так и у охранников.