Кто тварь, кто титан, Семёна Зиновьевича, привыкшего к велеречивости и помпезности, особенно не заботило, но эта мысль удачно вписывалась в его тоскливые размышления, и он уже вполне слышно прошептал:

— Червь пожрёт исполина…

На этом его горькие душевные сетования иссякли, ибо давал знать голод, сосущий желудок.

— Сара! — позвал он и опять ужаснулся, но теперь уже от своего слабого голоса; не хватало того, чтобы совсем расклеиться, превратиться в немощную развалину.

На его зов никто не откликнулся. Он выждал минуту-другую. Старухе тоже необходимо время: она обитала в соседних комнатах и неизвестно в какой сейчас; для таких случаев ему пристроили колокольчик, которым он пугался пользоваться. Звон навевал жуткие воспоминания, вызывал тяжёлые ассоциации, кроме того, это чёртово сигнальное устройство постоянно терялось. Вот и сейчас, проклиная всё на свете, он едва отыскал металлический стакан с истошным язычком, корявыми пальцами, как чужеродную нечисть, поднял над головой и затрезвонил, пряча голову под подушку.

— Будь проклята эта старая карга! — прошептал Убейбох, лицо его перекосилось. — Зачем я согласился, когда её подсунули? Подохнешь, прежде чем дождёшься…

За дверью что-то зашумело, а вскоре и она сама распахнулась, и в комнату вкатился видавший виды детский столик на колёсиках, управляемый худым согнутым в три погибели проворным существом с затейливым колпачком-шляпкой на голове. Какого пола это убожество, можно было только догадываться по длинным космам, свисающим из-под чудаковатого головного убора зелёного цвета и множеству серебряных перстней на костлявых пальцах рук.

— Сара, ну сколько можно…

— Помогите лучше остановить эту сумасшедшую коляску! — перебила его старуха. — Ираклий Эдмундович, когда изобретал, забыл про тормоза, она несётся сама собой, словно трамвай по Ришельевской. И потом! — старуха выкатила глаза вверх, и очки слетели с её носа, повиснув на серебряной цепочке. — Кэс кё сэ?[11] Вы опять заставляете меня краснеть за ваше голое тело!

Казалось, потоку её слов и восклицаний не будет конца, а она ещё только выкатилась и не разогнулась по-настоящему…

Семён Зиновьевич, не дожидаясь, выпростал волосатую ногу из-под простыни.

— Я только кофе.

— Котан ву?..[12] — испугалась она и попятилась к двери. — Будете принимать его прямо в исподнем?

Экзальтированная сожительница, приживалка или необходимая прислуга, подысканная ещё десяток лет назад дальней родственницей, кстати, давно умершей, докучала Семёну Зиновьевичу особенно своими французскими словечками, вылетающими порой из бывшей учительницы, но Сара Аркадьевна прекрасно готовила, и это достоинство сметало все её недостатки.

— А, чёрт! — выругался в конце концов Семён Зиновьевич. — Ну выйдите тогда. Мне же надо встать, чтобы одеться.

Особа исчезла. Убейбох, кряхтя, уселся на кровати, слегка прикрылся чем попало, босиком прошастал в угол, где для него специально был отгорожен личный умывальник с зеркалом; плеснул на щёки раза два из никелированного сияющего краника и почистил зубы пальцем, ткнув его в картонную круглую коробочку с зубным порошком. Сегодня его должен был навестить Ираклий и не один, а с представительной дамой из музея по поводу выставки; золотым металлом во рту таких людей не удивишь, и надо было произвести впечатление. В конце концов от неё будет зависеть судьба выставки, а для женщины внешность мужчины… Что там говорить!

Ираклий, правда, на этот счёт придерживался другого мнения, он, видите ли, принципиально против блеска и, как он выразился, — «лишней мишуры в этом деле», но что ему Ираклий, в конце концов?

Размышляя таким образом, Убейбох переставил поднос с завтраком, подсел к круглому столу. Старуха, как всегда, угодила: живописно плавал желток яйца в нежном жиру, трепетал свежий салат, и переливалась селёдочка на фоне дымящейся отварной картошки. На сладкое к кофе источал аромат кусочек золотистого пирожка с творогом.

— Ах, Сара, Сара! — покачивал головой и причмокивал губами Семён Зиновьевич. — Тебе бы внешность и возраст лет на пятьдесят назад… Цены бы не было.

Настроение как-то незаметно изменилось само собой. Как слаб человек! И как мало ему надо!..

Семён Зиновьевич дожевал корочку булочки, которой бережно зачистил дно сковородки, сковырнул серную головку со спички, закинул ногу на колено и старательно, со вкусом заковырялся в зубах, прежде чем приступить к кофе.

«Всё же с выставкой должно получиться, — тёплая мысль, формируясь где-то в глубинах сытого желудка, добралась до головы, порождая радужные перспективы. — Ираклий извёлся весь, переживает за рисунки. Ну что же рисунки… Пусть не его. Может быть, это даже и лучше, что это так. Он и не собирается их выдавать за свои! С чего это Ираклий вбил себе в голову? Какой резон? Он, Семён Зиновьевич, и карандаша никогда в руках не держал!.. Трудно будет потом кому-то доказать… Вдруг найдётся дотошный пескарь, возьмёт и спросит: а нарисуйте нам что-нибудь…

Да нет. Автор не он. Об этом не может быть и речи. Его заслуга в другом. И заслуга, кстати, немаловажная! Он спас рисунки! Шедевры! И опять не это главное. Главное, что он спас рисунки оттуда! Откуда ещё никто не возвращался… И теперь уже не вернётся… Он уцелел один. И спас для истории бесценные листки!..»

Волнение и даже внутренняя дрожь охватили его, что происходило каждый раз, лишь только он задумывался об этом. Его словно начинала бить нервная лихорадка, даже кончики пальцев мёрзли и начинали подрагивать. Страх от воспоминания всего, что когда-то было?..

«Конечно, лучше, — пульсировала мысль в виске. — Это рисунки того, кто погиб. А он уцелел и сохранил их, несмотря ни на что. Послушать Ираклия, так их лучше сжечь, уничтожить. Но ведь, с другой стороны, он совершил подвиг! Разве не таким образом должен быть оценён его поступок? По меркам того времени!.. В тех условиях!.. Когда стреляли, не предупреждая, уже за то, что в колонне узников ты просто сделал шаг в сторону!.. А?.. Как это? Сейчас забыли: шаг влево, шаг вправо — расстрел! А он спас свидетельство страшной трагедии!..»

— К вам пришли, — старуха просунулась в дверь зелёной шляпкой. — Ираклий Эдмундович, как обещался.

— Как? Он должен был позвонить, — всполошился Убейбох, вскочил, заметался по комнате. — Я не одет.

— Он один.

— Почему? А где?..

— Это уж сами, — не договорила она, так как её оттеснил высокий худой кавказец.

— Я должен принести свои извинения, — не здороваясь, тихо сказал гость, худоба его была настолько заметна, что он казался измождённым. — Мне безотлагательно понадобилось вас видеть раньше назначенного часа.

— Что случилось, Ираклий? Вы так напряжены!

— Позвольте же мне войти, — напомнил гость и косо глянул на старуху.