* * *

Теперь губы мои шевелятся, говоря и говоря, хотя мой язык онемел, словно от анестезии, и выговор у меня как у пьяной. Я говорю им то, что они хотят услышать. Повествование изливается довольно легко, чуть ли не само собой. Сначала моя безумная ревность к Лили, за ней слепая ярость, грозившая пожрать меня, как огонь, когда она подвела меня. Далее я описываю свою неотступную любовь к Тэйдзи, любовь, помешавшую мне поверить, что все кончено, что он больше не хочет меня. И наконец, пара колготок, оказавшихся подручным оружием: я застала Лили врасплох, потому что она хотела верить, что я буду дружить с ней, и даже улыбнулась мне. Заключение: изумленный вскрик Лили, ее короткое и тщетное сопротивление. Ее тяжелое безжизненное тело, еще теплое, когда я волокла его в укромное местечко. Я излагаю им длинную незамысловатую историю, и наконец они довольны мной.

Мужчина ведет меня по коридору. Коридор кажется непохожим на тот, который я видела несколько часов назад. Стены грязные. Пол под ногами склизкий. Тут нет флуоресцентных ламп, только голые лампочки накаливания свисают с потолка через равные промежутки. Я закрываю глаза, но лампочки все равно слепят их одна за другой.

* * *

Нет, я не убивала Лили. Люси невиновна в убийстве и повинна лишь в том, что состряпала байку. Но притом она очень устала. Так много людей ускользнуло через мои руки-крюки, как подачи на летнем игровом поле, что больше я себе не доверяю. Бессмысленно противиться аресту, сознавая, что могу убить снова. Мне бы побыть на солнце, отдохнуть. И в конце-то концов, так ли уж я неповинна? Так ли уж непричастна? Если бы я позволила Лили поговорить со мной по телефону, ей не пришлось бы появляться на моей улице среди ночи. Это ведь я познакомила Лили и Тэйдзи, и я же убедила ее не возвращаться в Британию, когда она хотела. Пусть защитник решает, как представлять мои интересы. И вот мое последнее слово. Невиновна, но не неповинна. Не совсем виновата, но и не вполне невинна. На суде правда может выплыть, но покамест я убийца.

Я замечаю, что одета не в собственную одежду, а в вещи из мягкого хлопка. Наверное, кто-то велел мне переодеться, дал мне принять душ. Не помню. Я будто бы поспала, но не знаю, сколько прошло времени, час или ночь, тот же самый день сейчас или уже завтрашний.

Бесстрастный мужской голос говорит мне, что меня ведут в комнату, где ждет посетитель. Интересно, кто же мог прийти меня повидать.

Может, Тэйдзи? Тэйдзи с фамилией, которую он мне ни разу не называл. Тэйдзи, бросивший меня ради моей подруги. Зачем ты так поступил, Тэйдзи? Это единственный вопрос, который я задам, если мой посетитель действительно ты. И ответ, на который я уповаю, невозможен, видите ли, потому что это ответ, позволяющий нам забыть Лили, вернуться назад ко времени, где мы были до того, как я впустила ее. И мне кажется, я вижу тебя сквозь приоткрытую дверь, но ты уже расплываешься в небытие, как растворился прежде твой голос, когда я хотела слышать только его. Я не хочу, чтобы ты уходил. Но где уж там, ты уже ушел, и сердце у меня обрывается. Нет. И о чем только Люси думала? Я знаю, что Тэйдзи моим посетителем быть не может, потому что он на Хоккайдо. У него нет причин являться сюда, а полиция никогда не найдет его в городе или в горах. Он уже растворился среди теней.

Значит, это должна быть Мириам, уставшая ждать меня у моря и желающая, чтобы за ней ухаживала и стряпала для нее настоящая дочь, а не Фелисити, и, думая о ней, я недоумеваю, как же могла она приехать в Токио, если почти не переступает порога собственного дома, боли у нее настолько сильные, что она сидит в одном и том же кресле день-деньской, и это невозможно, так что я думаю, что вместо нее мог приехать Джонатан, который и сам раньше служил в полиции, и он приехал увезти меня домой. Теперь я моргаю, потому что в глазах солоновато, и я почти слышу море и уже различаю его силуэт через открытую дверь перед собой, но минуточку, как же я узнаю, что это Джонатан? Я не видела его с той поры, как ему было пятнадцать, шестнадцать, семнадцать от силы. Но вот он здесь, и Мириам за ним, выглядящая теперь такой старой и изможденной, взирающая на меня скорбным взором, и я вижу братьев — Люка-Луку, Нэйтана-Натана, Сэмюеля-Самуила, Саймона-Симона, Мэтью-Матфея, улыбающихся Люси, но без намека на жесткость, и она видит их совсем иными, не глумящейся сворой в форме бойскаутов, а счастливыми здоровыми мальчишками с сияющими глазами. Они маленькие и миленькие. Я рада видеть их, но если они пришли забрать меня с собой, мне придется их подвести, бедные дети. Они не могут говорить по-японски, я уверена, не могут, а это теперь наполовину мой язык, больше чем наполовину.

Но они схлопываются в точки и исчезают. Это не Джонатан и ни один другой из моих братьев. Это Лиззи со своим тромбоном, сальными волосами и болячками. Она приехала, чтобы поиграть музыку, и хочет, чтобы я вернулась с ней работать на «Би-би-си». Конечно, я скажу ей, что я не в состоянии, потому что в упор не видела британского телевидения более десяти лет и не буду знать, с какого конца взяться за работу. И не видела своей виолончели с самой смерти госпожи Ямамото, а музыкальные инструменты очень до́роги, как всегда твердили Джордж и Мириам. Лиззи, с прискорбием сообщаю, что не смогу сыграть с тобой.

Голос Лиззи говорит, это не она, дурочка, это Брайан Черч, и он говорит, нет, не говорит. Но я начинаю путаться и делать ошибки. Я должна четко держать это в голове. Я еще не мертва. Ноа, Брайан, Джордж, госпожа Ямамото, Лили. Им придется обождать. Я еще жива. Аз есмь.

* * *

Я стою на пороге, тужась взять себя в руки, потому что знаю, что еще не лишилась рассудка, уверена, что не лишилась. Я считаю до десяти — пять раз, десять раз, двадцать раз. Жду чуть дольше для полной уверенности. Теперь я готова. Заставляю свой мозг породить логичную мысль. Он исполняет. Моя логичная мысль гласит, что этим посетителем может быть только Нацуко или Боб.

Я вхожу в комнату. Я больше не чувствую ног. Я будто качусь на роликах. Некто сидит перед окном лицом ко мне. Сквозь окно светит солнце, а мои глаза не приспособлены к естественному свету. Я не могу разобрать никаких черт лица, но уверена, что знаю эту фигуру.

— Привет, Люси. Ты меня помнишь?

Клянусь, что нет. Я щурюсь. Она говорит по-английски или по-японски? Я понимаю ее слова, но не знаю, из какого они языка.

— Вид у тебя не очень благополучный. Мы вытащим тебя отсюда, и все у тебя наладится.

Она хихикает, и я моргаю. Это же госпожа Като, альтистка.

Я предполагаю, что она пришла обвинить меня, так что сбивчиво выступаю на суматошную самозащиту.

— Я не хотела убивать госпожу Ямамото. Правда, не хотела. Это несчастный случай. Я просто поставила виолончель в другое место, уж и не знаю почему, но я не знала, что она споткнется об нее. Я сожалею…

— О чем ты толкуешь? — снова заливается стеклянный колокольчик ее смеха. — Нам всем ее ужасно недостает, но от факта, что госпожа Ямамото всегда была неуклюжей, не отмахнешься. Она и сама о себе так говорила. Я знала, что рано или поздно это кончится несчастьем. Предупреждала ее.