— Она была неуклюжей? — Я пытаюсь припомнить, правда ли это, но не могу даже представить лица госпожи Ямамото.

— Да, была. Но сейчас я здесь не из-за этого. — Глядя мне в глаза, она медленно говорит: — Я хотела увидеть тебя. Я прочитала в газетах уйму галиматьи. Надеюсь, ты не обращаешь внимания. Я хочу, чтоб ты знала, что я с этим разберусь и скоро ты будешь на свободе.

— Но я не хочу свободы.

— Почему же?

— Мне негде быть. Я хожу по Токио кругами.

— Что ж, тогда ты должна вернуться на родину, в Британию.

— Там мне делать нечего. Все люди — призраки. Это не родина, видите ли.

— В таком случае ты должна перебраться пожить в моем доме здесь, в Токио. Определенно нет смысла возвращаться в твою одинокую квартиру с этой презренной соседкой и всеми этими шумными автомобилями. — Она примолкает на минутку. — Должно быть, еще и ужасно воняет бензином.

— Ладно, — я говорю это, чтобы ублажить ее, потому что все еще надеюсь, что меня приговорят за убийство.

* * *

Однако сбылись чаяния госпожи Като, а не Люси. Прошел день, и я узнала, что меня отпускают без обвинений. Дело против меня было построено на косвенных уликах, а на теле Лили полиции не удалось отыскать ни единого отпечатка пальца или следа ДНК. Более того, на свет всплыли новые обстоятельства.

После того как вчера сведения обо мне появились в национальных газетах, полиция получила конверт. В нем содержались две фотографии. Первая показывала Лили у «Макдоналдса» рядом с моим домом. Расследование установило, что она делала в вечер убийства через два часа после того, как ее видели у меня на пороге. Кассир, узнавший ее по фото, припомнил, что у нее и ее японского приятеля были какие-то сложности с общением. Оба были в растрепанных чувствах. Она оставила чизбургер нетронутым, но колу выпила.

Вероятно, она погибла позже в тот же вечер. Для полиции было очевидно одно: вылазка Люси в ночь с колготками через плечо со смертью Лили никак не связана. Я выходила всего минут на десять, не более. И моя соседка доложила, что в ту ночь больше не слышала, чтобы я выходила.

Вторая фотография была совсем другой. На ней была женщина, втиснутая между близких коричневых стен, с головой, свесившейся к плечу, словно у нее нет больше сил ее поддерживать, темные глаза пусты, как две жирные сливы.

Отпечатков пальцев ни на одной фотографии не было. Полиция не знает, что снимки сделал Тэйдзи, но я-то знаю! И снимки не доказывают, что Тэйдзи убил Лили. Зато показывают, что Люси этого не делала.

Тэйдзи. Зачем ты ждал Лили в «Макдоналдсе», и что она сказала тебе? Что все кончено, потому что она хочет дружить со мной? Может, тогда ты понял свою ошибку — ты потерял нас обеих — и подумал, что мог бы вернуться к Люси, если бы только Лили не путалась под ногами. Не по этой ли причине он убил Лили? Навряд ли. Может ли предумышленное убийство с отягчающими обстоятельствами быть просто привычкой, как снимать фотографии? А может, это часть той же привычки, объект фотографии для коллекции, единица хранения. Теперь более, чем когда-либо прежде, я гадаю, что стало с Сачи. Похоже, Люси наконец-то встретила равного себе по смертоносности. Но с другой стороны, улики лишь косвенные. Если кому и дано судить поспешно, то уж не мне.

Я лежу на балконе дома госпожи Като. Балконы в Японии обычно предназначены для сушки белья, а не для людей, но мне здесь нравится. Я могу смотреть сквозь перила. Тут небольшой парк с кустами и деревьями. Детская игровая площадка с горкой и качелями, но детей нет, да и вообще ни души. За парком местная железнодорожная станция.

Госпожа Като в кухне готовит ужин. Я чую запах жарящейся рыбы и имбиря. Мы пригласили на ужин Нацуко и Боба, и они скоро подоспеют. Я уже давненько не виделась ни с той ни с другим, но они были рады и дружелюбны, когда мы говорили по телефону. Боб сказал мне, что записывал песни и выступал перед публикой в клубах по всему Токио. Его музыкальная карьера идет хорошо. Нацуко перехватила большинство моих важных переводов, и все наши клиенты довольны. Я могу вернуться к работе, как только буду готова. Боб и Нацуко знают, что я невиновна. Никакой нужды в объяснениях или извинениях. На сегодня довольно и того, что мы друзья, что поедим и выпьем вместе.

Я пишу Джонатану. Эта затея началась с открытки, но переросла в письмо. Я обнаружила, что мне есть о чем ему поведать. Я пишу о своей работе, потом о камелии Нацуко, потому что знаю, что он поймет, как дерево прекрасно, и повествую ему забавную историю о том, как была по ошибке арестована по обвинению в убийстве. Если получу милый ответ, то могу даже отправиться повидаться с ним в Йоркшир на Рождество на несколько дней. Родители Лили живут всего в пятнадцати милях оттуда. Полагаю, им будет приятен визит человека, знавшего ее в Японии. Потом я вернусь в Токио, к госпоже Като, потому что ее дом достаточно велик для двоих, говорит она. А еще она не говорит, но я знаю, что ей нравится ухаживать за мной, подымать переполох и стряпать для меня, подбирать идеальную температуру ванны каждый вечер и класть чистое полотенце.

Я роняю карандаш и обращаю взор к станции. Хорошо наблюдать, как люди садятся в поезда, как полная платформа пустеет за несколько секунд. Поезд уносит их прочь. Очередная толпа устремляется через турникеты, и платформа заполняется снова вроде бы теми же вещами, телами и лицами. Мне нравится слышать объявления, трогательное предупреждение, что бросаться к поездам опасно, что надо проявлять осторожность и стоять за желтой чертой, потому что приближающийся поезд тоже опасен.

На днях у нас утром были местные учения на случай землетрясения. Все прошло спокойно и упорядоченно, и муниципальные власти сочли их успешными. Разумеется, заранее неведомо, когда грянет крупное, но всегда есть несколько мелочей, которые можно сделать, чтобы увеличить свои шансы выжить. Толчки по-прежнему тревожат меня, но уже меньше, чем прежде. И это еще одна из причин, почему мне нравится быть поблизости от станции. Поезда грохочут мимо нашей улицы, сотрясая здания настолько энергично, что нехитро прозевать другие перемещения, начинающиеся под земной корой.

Госпожа Като зовет меня, чтобы сообщить, что Нацуко и Боб прибыли. Их голоса щебечут в коридоре. Я встаю и разминаю ноги. Поезд отъезжает от платформы, уносясь прочь мимо частных и многоквартирных домов. Балкон трясется, и я опираюсь ладонью о перила. Где-то в небе раздается звук, распознать который я не могу, но он напоминает мне о старой квартире, и прежде чем я успеваю прислушаться повнимательней, чтобы понять, не птица-предвестник ли это, как другой поезд с грохотом въезжает на станцию. Я дрожу, напоминая себе, что предвестник появляется только по ночам, так что это должно быть нечто иное. Но звук доносится вместе с образом Лили, скорчившейся у меня под столом в свете уличного фонаря, и еще ее скрюченного тела в сарае. Я вспоминаю женщину, разбросанную кусками в глубине залива, чьего имени я никогда не узнаю. И Сачи. Звук, а может, только его эхо, до сих пор звучит у меня в ушах. Я гляжу в небо, ставшее серым и тяжелым, но птиц там нет.