Белые ночи были тем отрадным временем, что полагалось в качестве вознаграждения пережившим неуютную зиму петербуржцам, вылезающим на Божий свет из жарко натопленных покоев и каморок, чтоб подставить лицо нежному морскому ветерку, игриво треплющему, оглаживающему кожу и старого боевого генерала, и юного щеголя, и колодника, застывшего с лопатой в руках над прокапываемой им канавой — всем доставалось и хватало весенней неги и щедрого тепла, накатившего с моря, несущего с собой неуловимый запах иных стран, зовущего в дорогу, в поездку, на простор…

Начиналась в это самое время суета и в покоях императрицы. Шли приготовления к летнему выезду в Царское Село. Убирались в чуланы зимние платья, шились новые легкие и полупрозрачные наряды, чтоб пленять и удивлять придворных дам и иностранных дипломатов, которые вслед за царским двором готовились ринуться в загородные имения. Незатихающая суета стояла во всех петербургских домах. Так рой пчел приходит в возбуждение перед тем, как вылететь, вырваться в солнечный, расцвеченный радужными красками летний день и ринуться следом за маткой на поиски нового жилища, возбужденно гудя и ввинчиваясь в мягкий, липкий воздух.

Елизавета Петровна стояла у большого зеркала, окруженная многочисленными фрейлинами, восхищенно глядящими на нее и восторженно причмокивающими яркими, сочными губками. Шла обязательная перед выездом в Царское Село примерка новых платьев, и к государыне на этот случай допускались все ее ближние дамы, чтоб они могли видеть, какой покрой и цвет ныне в моде, пришелся по душе императрице и соответственно затем шить себе подобное в подражание и почитание великодержавной правительницы, которая прежде всего была женщиной, наделенной чудной фигурой и обаянием, желающей нравиться мужчинам и всем подданным. А уже с нарядов придворных фрейлин кроились и шились платья прочих столичных дам, что не могли даже мечтать быть допущенными во внутренние покои государыни, но не хотели хоть в чем–то отступать и отличаться от новой моды и, как государственную тайну, передавали узнанное шепотком, забежавшим к ним ненадолго знакомым, желающим осведомиться о длине и цвете платьев нынешнего сезона, и о том, в чем была вчера императрица и какая лента опоясывала ее, был ли разрез на рукаве, и какого размера и цвета банты должны помещаться на плечиках или груди, приспущены или забраны должны быть складки на шлейфе, обнажены ли локти…

Все эти сладостные сборы, приготовления окончательно кружили головы столичным дамам, их мужьям, возлюбленным, и все надолго забывали о войнах, государственных делах. Главное, что сумели пережить еще одну, как всегда трудную и студеную, зиму, окунулись с головой в новые хлопоты, а значит, жизнь продолжается, идет, бурлит, плещется, и каждый новый день несет радость, негу и усладу душе. И жизнь, ни с чем не сравнимая, чудная жизнь шла, кипела на столичных улицах, а вслед за столицей оживала, просыпалась и вся огромная страна, называемая Россией. И главным механизмом, тонким и сложным, легко ранимым и непредсказуемым, закручивающим весь тяжелый и плохо отлаженный быт и устройство великой страны, оставался царский двор.

Экипаж императрицы, запряженный шестерней подобранных в масть гнедых лошадей, промчался по петербуржским улицам, громыхая на булыжных мостовых и, чуть наклонившись на повороте, выскочил на прямую наезженную дорогу в Царское Село. Императрица сидела, слегка откинувшись на розовые атласные подушки лицом по ходу, а напротив нее, полуобернувшись, расположился Алексей Григорьевич Разумовский, положивший одну руку на кожаную подушку, а второй сжимал костяной набалдашник тонкой, оправленной в серебро трости. Следом за ними, по краю дороги, скакали гайдуки в темно–красных кафтанах, казавшихся издали бутонами распустившихся невиданных цветов на фоне редкого зеленеющего леса. Еще дальше покачивались экипажи, кареты и рыдваны камер–лакеев, гоффурьеров, камер–пажей и просто близких к императрице людей, кому предложено было ехать в летнюю резиденцию вместе с двором.

— Экипажей с полста наберется, — указал тростью Алексей Григорьевич, на тот год, кажись, поменьше выезжало.

— Да кто их считать станет, — обернулась назад Елизавета Петровна, счастливо улыбаясь, — скажу, так весь Петербург поедет. Не посмеют ослушаться.

— Поедут, куда им деваться, — согласился граф. По его слегка побледневшему лицу государыня моментально отметила, что ее спутнику сегодня нездоровится.

— Ты, Алешенька, случаем не хвораешь? — встревожилась императрица.

— Мутит чего–то, — поморщился он, — квас ненастоявшийся перед дорогой попил, оно и сказывается.

— Вечно ты пьешь, чего попало, не спросясь. Остановить, может?

— Пройдет, — отмахнулся Алексей Григорьевич и, вздохнув, сделал вид, что внимательно вглядывается в растянувшийся поезд их свиты, чтоб избежать очередных наставлений, на которые государыня оказывалась обычно чересчур щедра, относясь к нему словно к ребенку, все замечая, указывая, советуя, опекая.

Граф уже более десяти лет жил рядом с императрицей, которая все это время продолжала его безумно любить, что, впрочем, не мешало ей бросать многозначительные взгляды на изредка появляющихся при дворе молодых кавалергардов или иных рослых и плечистых офицеров, которых старательно тащила и приглашала на балы, маскарады Марфа Егоровна Шувалова. Она же не упускала случая, намекнуть графу Алексею Григорьевичу на его происхождение и полную зависимость от расположения императрицы. Но та, слава Господу, даже в изредка случавшихся размолвках и ссорах, не позволяла унизить или оскорбить любимца, и чем дальше, тем более тепло и дружественно относилась к нему, покровительствуя во всем.

Алексей Григорьевич, познавший в детстве нужду и насмешки, платил ей добром, ничего не скрывал, ни разу не попросил себе даже малой деревеньки или имения, отказывался от чинов, но вынужден был принимать их, чтоб не огорчать ее, государыню. Даже про себя он не смел назвать ее "Лизой", а тем более вслух, хоть наедине, хоть при людях обращался неизменно "Ваше величество" или, в крайнем случае, "матушка–государыня".

Когда ему был подарен великолепный Аничков дворец, он почти год не решался въехать туда и, не представляя, как разместится и обустроится в сем великолепии, продолжал занимать небольшую комнату напротив спальни государыни. И лишь когда она не на шутку рассердилась, пообещала продать Аничков на торгах, одумался, переехал. Но комнатку напротив спальни императрицы оставил за собой и при малейшей возможности, сославшись на поздний час или нездоровье, оставался ночевать в ней, вдыхая и радуясь знакомому привычному аромату давней своей обители. Нет, он не был ханжой, который бы создавал видимость нежелания принять щедрый дар, несоразмерный своему положению. Граф хорошо понимал цену собственной персоны, и все его естество противилось подаркам императрицы. Как простой человек, он с радостью бы служил в чине подполковника или занял под жилье дом в пять–семь комнат. Но осознавать себя генерал–фельдмаршалом и проживать более чем в полусотне роскошных апартаментов… не мог. То был не каприз и не лицемерие. Ему вполне доставало любви Ее, государыни, приветливого взгляда, ласковых слов и регулярных ежедневных встреч с Ней, любимой женщиной, которая одновременно была для него и Государыней, и Матерью, и Божеством.