Алексей Петрович горестно вздохнул и покачал головой, прислушался к шагам, доносившимся из глубины дома. Должно быть, жена, Анна Ивановна, собиралась куда–то ехать и торопливо сновала по комнатам. Не сказать, чтоб они счастливо прожили долгие годы, но меж ними стояло самое главное, необходимое для совместного существования чувство — уважение. Сейчас уже поздно говорить о любви и перестраивать жизнь по иному, но он всегда ценил жену за сдержанность, острый ум и верность. Уж ему–то, содержавшему сеть агентов по всем европейским странам, ничего не стоило приставить соглядая и к ней. Но граф верил супруге и, к тому же, не желал подвергать себя неожиданностям на склоне лет.

Шаги раздались ближе, а затем и осторожный стук в дверь подтвердил, что это действительно была Анна Ивановна, ее стук ни с чьим не спутаешь.

— Да, — ответил негромко граф и тяжело поднялся с кресла. Дверь наполовину приоткрылась, и белокурая, но уже с заметной сединой, голова супруги показалась в проеме.

— Входи, входи, Аннушка, — протянул он к ней руку.

— Я ненадолго… Прокатиться хочу с Таисией… А то что–то, — она сделала неуловимое движение рукой в воздухе, — голова… того, — и чуть улыбнулась. — Может, с нами, а? Граф?

— Не-е… — поморщился Алексей Петрович, — ты же знаешь, не терплю пустых прогулок. Давайте без меня. К тому же Михаила жду. Прислал записку, обещал быть после полудня.

— Твой брат в городе? — брови Анны Ивановны взлетели вверх, и чуть заметный акцент послышался в голосе. Она была из обрусевшей немецкой семьи и русский считала родным языком, но, когда волновалась, акцент давал себя знать. Михаила Петровича Бестужева—Рюмина, его старшего брата, что большую часть жизни прожил, состоя на дипломатической службе, за границей, видела редко и вроде как побаивалась.

— Неделя пошла, как вернулся из Вены.

— Чего же не приходил? Болен? Или…

— Вот именно, угадала: "или". Дела. Ты же знаешь нашего брата–крючкотвора, все по кабинетам заседаем, на что иное времени не остается.

— Это ты–то, Алексей Петрович, крючкотвор? Знаю я тебя, — и она залилась смехом, чуть погрозив пальчиком. — В Царское село не собираешься?

— А чего там делать? С Алешкой Разумовским в картишки резаться? Он мне и здесь, в столице, надоел.

— Значит, будешь отдыхать пока?

— И канцлер имеет право на отдых, особенно, когда жена покидает дом.

— Смотрите тут, не шалите без меня, — Анна Ивановна сделала шаг и коснулась сухими губами его щеки, отстранилась, прижала пальцы к губам, Фи! Не брит! Совсем как мужик, скоро бородой зарастешь.

— А я и есть мужик, — сверкнул глазами граф Алексей Петрович и потянул было жену к себе, но та вырвалась, выскочила из комнаты и уже оттуда крикнула:

— Хоть бы любовницу себе завел, граф, — и стук каблучков еще какое–то время доносился из коридора, потом хлопнула входная дверь, и все смолкло.

Граф любил именно эти послеобеденные часы, когда Анна Ивановна обычно уезжала куда–нибудь из дома, и он оставался практически один, если не считать вышколенных слуг, затаившихся в своих комнатках. Сын Андрей службу оставил, детей собственных не имел, жил за счет отца, но отдельно, снимая квартиру на Мойке, в родительский дом заглядывал редко, по большим праздникам, к тому же в последние годы отношения меж ними вдруг неожиданно обострились, лишний раз не наведается. А потому Алексей Петрович знал, что его никто не потревожит и можно спокойно, в тишине, обдумывать непростую игру канцлера великой страны.

Прошло более часа, а он все так и сидел в старом потертом кресле, чуть прикрыв глаза, когда услышал, как к дому подъехала карета. Выглянул в окно и безошибочно узнал грузную фигуру Михаила, уверенно направляющуюся к парадному входу. Алексей Петрович лишь сейчас хватился, что он до сих пор не переодет, в шлафроке, быстро позвонил в колокольчик и крикнул моментально явившемуся лакею:

— Одеваться! Быстро!

Когда камердинер, растворив обе половинки двери, громко объявил:

— Его сиятельство, граф Михаил Петрович Бестужев—Рюмин, — канцлер был уже облачен в нарядный камзол и широко шагнул вперед, раскинув руки.

— Иноземный дух от тебя так и веет, — проговорил, когда обнялись. Затем чуть отстранился от него, продолжая держать за плечи, внимательно всматриваясь в глаза, оценивающе и придирчиво разглядывая брата.

— Зато от тебя плесенью несет, — парировал Михаил Петрович, сморщив большой, бестужевский, нос с едва заметной горбинкой. — Все сидишь как мышь в норе и на свет не вылазишь?

— Должен кто–то и в норе сидеть до поры до времени, не всем по заграницам ездить.

— Ладно, ладно, не ерепенься… Рассказывай, как живешь. Шуваловы не очень докучают?

— Не без этого… Сила у них в руках.

— Знаю я, что у них в руках, — криво усмехнулся Михаил Петрович, — вся Вена только о том и говорит, что императрица фавор иной имеет. Правильно говорю? Ванька Шувалов в гору пошел? Верно?

— А чего ему не пойти? Молодой, ловкий, и сорока еще нет.

— Да–а–а… Нам бы с тобой его годики. А? Мы бы им показали!

— С чем приехал, лучше скажи. Мария—Терезия шуры–муры за нашей спиной не затевает? С Фридрихом не перешептывается?

— О чем ты, Алексей, ни–ни… И слышать о нем не желает. Зато из Парижа зачастили людишки разные. Чего–то готовят.

— Знамо дело, чего против нас может Людовик готовить: турка поднять, расшевелить, татар крымских, а сами меж тем тихонько в Черное море корабли шлют, фарватер меряют.

— И об этом знаешь? — удивился Бестужев–старший.

— А то как, не зря хлеб жую и к государыне на доклады хожу. Кое–что известно. Но более других меня Фридрих беспокоит, хитрая бестия. Он хоть и шлет к императрице любезные письма, но замышляет себе кусок пожирнее оттяпать…

— На Саксонию нацелился, — вставил слово Михаил Петрович.

— Верно, верно. А потом и Марии—Терезии не поздоровится, а там уже и наш черед придет. Попридержать его надо, как думаешь?

— Не мешало бы, но ведь он нас не послушается, как я думаю. Не будет разрешения спрашивать. Наши земли он не трогает, армию против него не пошлешь, а то знаешь, сколь шуму будет…

— Главное, государыне объяснить, что он за фрукт, Фридрих этот.

— Кто мешает? Поди, при дворе каждый день бываешь.

— Каждый–то каждый, да только у государыни нашей, как тебе известно, то головка бо–бо, то собачка любимая подохнет, то… — канцлер безнадежно махнул рукой, отвернулся, подошел к письменному столу, взял табакерку, осторожно отсыпал на ноготь большого пальца небольшую порцию табака, нюхнул, блаженно закатил под лоб глаза. — Не желаешь? — спросил брата.

— Отвык, прости, а вот трубочку закурю, — Михаил Петрович вынул из бокового кармана трубку с прямым мундштуком, — вели огня подать.