1925 года, закончив грустное, одинокое, порой нищее и пьяное существование.

В ответ Моппет кивает.

– Кажется, я видела Грейс на первом этаже с двумя садовниками и грудой зелени, Клементина.

Я благодарно пожимаю ей руку.

– Я знала, что ты знаешь!

Моппет тепло улыбается и спешит дальше. Ее приоритет – дети, в особенности маленькая подопечная Мэри, к которой она сильно привязана – и именно этого я и хочу. Равенство нашего общественного положения означает, что она может без всякой угодливости заниматься своими обязанностями. Я не могу представить жизни без нее.

– Грейс! – зову я веселую, ловкую дочку садовника, ставшую неотъемлемой частью нашего персонала с тех пор, как она приехала к нам. Она мастер на все руки, даже выполняет обязанности секретаря. Уинстон и дети зовут ее множеством прозвищ, и, к ее чести, она никогда не морщится и не жалуется. Даже когда я это делаю вместо нее. – Мы все подготовили к украшению дома?

Долговязая, длинноносая девушка в очках выходит в коридор.

– Да, мэм. Нужное количество веток и ниток лежит в кабинете, столовой и в вестибюле. Мы просто ждем ваших указаний, куда вешать.

– Ах, да, – я вхожу в кабинет вместе с Грейс и двумя садовниками, плетущимися позади меня. – Давайте украсим каминную полку несколькими ветками остролиста и обмотаем плющ вокруг колонн. У вас есть лавр и тис?

Грейс смотрит на садовников, те кивают. Они слишком боятся говорить со мной напрямую, как считает Уинстон.

– Да, мэм.

– Добавим лавр к плющу и тис к остролисту. А затем повторим то же самое в столовой и прихожей.

– Они сделают, как вы хотите, мэм, – говорит Грейс. – Потом нам заняться елкой?

Мы стоим перед елью, срубленной в лесу, обрамляющем Чартвелл сзади.

– Это совершенный треугольник, Грейс, – я оборачиваюсь к садовникам. – Вы превзошли себя в этом году.

Они кивают, но по-прежнему молчат. Может, я такая страшная, как Уинстон говорит. Я продолжаю:

– Теперь, думаю, надо поставить в ветки обычные сто свечей, сделаете?

– Да, мэм, – говорит Грейс.

– И они точно знают, как повесить плакетку с младенцем Христом делла Роббиа[62] в передней?

– Да, мэм. Они повесят ее точно так же, как в прошлом году.

– Замечательно. Тогда я пойду поговорить с кухаркой насчет меню для сочельника, Рождества и дня подарков[63]. Нас будет пятнадцать – шестеро нас, Джек и Гуни с детьми и Нелли со своими. – Я выхожу из комнаты, но внезапно меня настигает свежий запах хвои. Я глубоко вдыхаю, и на миг все заботы спадают с моей души.

Я поворачиваюсь к Грейс.

– Запах просто великолепен. Думаю, это будет наше лучшее Рождество.

Сквозь щель в дверях между салоном и библиотекой я смотрю на тихую очередь детишек: трое наших старших – Диана, Рэндольф и Сара; дети Джека и Гуни – Джонни, Перегрин и Кларисса; мальчики Нелли и Бертрама – Джайлз и Эсмонд, и в самом конце, конечно, наша малышка Мэри. Потрясает, как они выстраиваются по возрасту каждый год без всяких указаний. Хотя, я догадываюсь, что это наверняка это работа Рэндольфа: чтобы войти в комнату в передних рядах и верховодить теми, кто позади.

Дети молчат, готовые лопнуть от ожидания. Я наслаждаюсь моментом; он оправдывает те труды, которые я вложила в организацию памятного Рождества.

– Готовы? – спрашиваю я в щелку в двери.

– Да, – в один голос отвечают они.

Я распахиваю створчатые двери между салоном и библиотекой, чтобы показать елку, сияющую сотней восковых свечей. Дети входят в золотой свет комнаты вместе с Уинстоном, возглавляющим нашу ближайшую семью, состоящую теперь, когда наши родители ушли, только из наших братьев и сестер и их семей. Мы смотрим, как дети возбужденно обсуждают украшение комнаты и изобилие подарков под елкой.

– Ты превзошла себя, – шепчет Уинстон. Мы стараемся не показывать Мэри, которая в свои восемь лет все еще верит в Святого Николая, что именно стоит за сценой Рождества.

– Ты так думаешь? – спрашиваю я.

– Да. Ты только посмотри на детские лица.

Я на миг замираю и рассматриваю выражение лиц нашего сына и дочери, наслаждающихся золотым спектаклем. Невинная малышка Мэри с сияющими глазами пищит от восторга перед елочными свечами, но Моппет начеку, чтобы она не трогала горячий текучий воск; моя кузина предпочитает компанию детей взрослым членам семьи. Нежная Диана двадцати одного года от роду, студентка Королевской академии театрального искусства, хотя и не собирается стать актрисой, оставляет нарочитую утонченность, смеясь над младшей сестренкой, которая встряхивает подарки, чтобы угадать, что там. Упрямая, яркая Сара, в свои шестнадцать все еще ученица школы в Норт Форленд Лодж, на несколько минут оставляет мрачность, и я вижу знакомый детский восторг на ее лице. Даже девятнадцатилетний Рэндольф, чье необузданное, сибаритское поведение в Оксфорде, – несомненно, из-за потакания Уинстона и моего недосмотра, – является постоянным источником тревог, выглядит весело.

– Они выглядят счастливыми, ведь правда? – с удивлением говорю я. Я привыкла к настороженности, тревоге или гневу на их лицах – несомненному отражению их чувств ко мне.

– За свое удовольствие они должны благодарить свою благородную мать, – говорит он слишком громко, скорее в духе речей перед собранием, чем нежного комплимента.

Я понимаю, что это лестное замечание должно радовать меня, но нет. Уинстон хочет похоронить меня в моем благородстве, сделать меня частью самой основы Чартвелла, его идеализированной версии Англии в миниатюре. Ему удобно игнорировать мои фобии и видеть меня как скульптуру идеальной жены и матери, поскольку у скульптуры нет ни нужд, ни желаний. Скульптура ничего у него не попросит.

Глава двадцать третья

30 августа 1932 года

Бленхейм и Мюнхен, Германия

– Посмотри сюда, Рэндольф, – зовет Уинстон нашего сына, жаждая заразить его своим неугасимым восхищением своим предком, первым герцогом Мальборо. – На этом самом поле твой предок сражался в своей величайшей битве, битве при Бленхейме[64], в честь чего назван наш дворец.

Рэндольф не отвечает, он изо всех сил делает вид, что он далеко мыслями от какого-то дунайского поля. Зачем Уинстон пытается заинтересовать его, когда тот так груб в ответ? И почему мой муж не устраивает ему головомойку за такое поведение? Вместо этого он постоянно балует Рэндольфа – даже просит гостей на нашем обеде в августе сидеть тихо, пока Рэндольф бубнит, хотя этот оксфордский недоучка двадцати одного года от роду не имеет никаких заслуг, чтобы относиться к нему по-особенному. Уинстон балует Рэндольфа, что является источником постоянной напряженности между нами, возможно, даже больше, чем из-за расхождения в наших политических взглядах с