и затем ложусь, прижавшись к ней щекой. Я должна была быть с ней. Я никогда не должна была поручать заботу о Мэриголд – о любом моем ребенке – молодой неопытной няне. Это моя вина.

В коридоре под комнатой Мэриголд слышится знакомый грохот шагов Уинстона. Я не поднимаю взгляда, пока дверь не открывается. После всех этих дней и месяцев, проведенных вдали от детей, я не могу оторвать взгляда от дочери.

– О, – из его горла вырывается рыдание. – Бедняжка Дакадилли.

Кресло рядом со мной скрипит под весом Уинстона. Я не смею оторвать взгляда от Мэриголд.

– Как я могла играть в теннис в Итон-холле, когда наша девочка так страдает? – бормочу я себе под нос.

– Котик, откуда ты могла знать?

– Мать должна знать. Я плохая мать.

Черные резные буквы на мраморной плите кажутся такими свежими и чистыми. Они не такие выветренные временем и поблекшие, как на ближайших могильных плитах этого старинного кладбища Кенсал Грин[56]. Наклонившись, я провожу пальцем по буквам трех первых слов: «Здесь лежит Мэриголд». Как это может быть могилой моей бедной, драгоценной двухлетней девочки?

Слезы текут по моим щекам, но я смахиваю их. Не хочу, чтобы Диана, Рэндольф и Сара видели мое горе от смерти их младшей сестры. Плач, даже крик был приемлем во время похорон три недели назад, но потом надо было держаться. В конце концов, все несут невообразимые потери, особенно во время Великой войны. Мы не одни.

Может, мое тщеславие от подобного взлету феникса возвышения Уинстона после его возвращения с фронта так разгневало Бога? Я откровенно гордилась участием Уинстона в подписании Версальского договора, соглашения, положившего конец Великой войне. Неужели мы потеряли Мэриголд из-за завышенной оценки моей роли в восстановлении его репутации? Или просто из-за невыполнения мной родительских обязанностей и эгоистичного потакания своим нервам? Как бы то ни было, вина на мне.

Я слышу, как Сара напевает под нос песенку, и не сразу осознаю, что это «Я вечно пускаю пузыри»[57]. Воспоминания о последних минутах Мэриголд накатывают на меня, и я не могу дышать.

Мы с Уинстоном с самого утра не отходили от нее. Специалист из Лондона сказал, что для бедной Мэриголд ничего нельзя сделать, нет лечения сепсиса, развившегося после мучительной ангины, что мучила ее с самого приезда в Бродстейрс. Оставалось только окружить ее заботой. И молиться.

Она была сонной много часов, потом вдруг ожила и сказала:

– Спой мне «Пузыри».

Эта популярная песенка, в чем-то грустная из-за мимолетности пузырей и жизни ей особенно нравилась. И я ей спела ее дрожащим голосом.

Слова и собственные рыдания перехватили мне горло, но Уинстон взял меня за руку и подпел мне. Вместе мы допели песню.

Веки Мэриголд открылись, взгляд светло-голубых глаз осветил нас на миг. На какое-то мгновение мной овладела надежда. Затем она протянула свою ручонку к нам и прошептала:

– Не сейчас… потом допоем.

И тут она перестала дышать. Я не помню того, что было потом, только какой-то животный вой. Позже Уинстон сказал мне, что это выла я.

– Мама, где нам положить цветы для Дакадилли? – говорит Сара.

Когда я велю ей, Диане и Рэндольфу положить свои букеты вокруг плиты, Сара говорит:

– Жаль, что папы нет с нами.

– И мне, – подхватывает Диана, глядя на белую бабочку, севшую на цветы. Она впервые разговаривает за этот день – порой кажется, что она восприняла смерть Мэриголд тяжелее, чем ее брат и сестра.

Я думаю, но не говорю вслух, что Уинстону следовало бы быть здесь, с семьей. Он не должен был уезжать в Шотландию по приглашению герцога и герцогини Сазерлендских на званый ужин в поместье Дунробин, пусть даже почетным гостем там был принц Уэльский. Он должен был поехать с нами в Лондон и оставаться там, пока мы оплакивали Мэриголд, и посетить ее могилу сегодня вместе с нами.

Но я приберегаю всю силу моего гнева для себя самой. Я должна была тщательнее охранять мое дитя. Я не должна была позволять Уинстону занимать главное место в мое жизни. Я не должна была отмахиваться от знаков о том, что я должна оберегать моих любимых, которые начались с первого дня после нашего возвращения из Каира.

Глава двадцать вторая

23–24 декабря 1930 года

Вестерхэм, Англия

Я поворачиваю ключ в замке «шкафчика джинна», прозванного так моими детьми. Приближается Рождество, и они гадают, какие сокровища ждут их в его глубине в волшебное утро. Порой я гадаю, что бы подумали обо мне, если бы знали, что спрятано в моем собственном ящичке джинна – темный клубок мыслей о том, что я отрава для моих детей, что если бы я могла обеспечить порядок Уинстону и нашей семье то, возможно, больше ничего плохого не случится, ничего похожего на потерю Мэриголд. Но я никогда не позволю им отпереть эту дверь.

Хотя со смерти Мэриголд прошло девять лет, мое чувство вины не исчезло. Мы с Уинстоном пытались жить как жили, но горе поднимало свою уродливую голову в совершенно неожиданные моменты, и нам приходилось с ним бороться. Как и Диане, Рэндольфу и Саре, поскольку они свидетели нашей печали и сами пережили горе. Теперь я уверена, что бессознательно, не обсуждая это открыто, мы оба думаем, что еще один ребенок сможет облегчить наше отчаяние, и меньше чем через год появляется малышка Мэри, почти сразу же прозванная «Бутончик». Красивая, спокойная, с ровным характером, Мэри действительно стала нашим утешением.

Но после смерти Мэриголд я больше не доверяю себе ухода за детьми и больше не считаю безопасным полагаться на молодых гувернанток, чередой проходивших сквозь нашу жизнь. Я знаю, что мне надо найти верную, преданную душу, чтобы обеспечить благополучие моих детей. Когда я узнала, что моя кузина, Мариотт Уайт, дочь маминой сестры леди Мод, окончила курсы воспитателя и нянечки в почтенном Нортландском колледже, я попросила эту обедневшую аристократку, которая, как и мы с Нелли, всегда понимала, что ей придется самой зарабатывать себе на жизнь, поработать няней у моих детей. Слава Богу, она согласилась, поскольку, будучи профессионалом, она всегда знает свое место, но за эти годы она стала для нас куда больше, чем просто гувернанткой. Она стала частью нашего ближнего круга и, что еще важнее, крестной матерью Мэри и защитницей всех наших детей. Она стала нашей Моппет. Она заботится о них лучше, чем смогла бы я сама.

Но все же комфорта