– Странное желание, но они на четыре месяца идут в Ост-Индию.

Я сажусь за стол.

– Ост-Индию, говоришь?

– Звучит как большое приключение.

– Ты думаешь поехать? – осторожно спрашиваю я, не зная на что надеяться. Четыре месяца благословенного покоя, пока Уинстон один плавает по Индийскому океану? Или четыре месяца солнца, теплого ветра, знакомства с экзотическими культурами рядом с Уинстоном? В любом случае мне хочется перемен, подальше от Чартвелла и того занудного, порой склочного человека, которым Уинстон здесь становится.

– Как, Клемми? – снова резкий тон. – Близится конечный срок. И я должен держать пальцы на пульсе политических процессов. – Он считает своим долгом присматривать за Англией, даже когда у него нет власти.

– Ах, да, – говорю я, надеясь не выдать своего разочарования.

– Готов поспорить, Котик был бы рад сидеть на солнышке и мурлыкать, – замечает он, и я гадаю – уж не дразнит ли он меня. Но когда он продолжает, я слышу в его голосе нежность. – В письме тебя приглашают поехать без меня, если я буду занят.

– Правда? – Мне хотелось бы заставить его прочесть письмо вслух, но я должна быть осторожна. Если Уинстон ощутит жгучее желание отправиться в путь без него – неважно, просто так или из-за желания тепла в этом тусклом декабре – ему будет больно. Мы одинаково чувствительны.

– Конечно, ты не подумаешь отправиться в такое долгое путешествие без меня, – его голос на грани раздражения, и я понимаю, что говорила слишком пылко.

– Конечно, нет, Уинстон. Мне такого и в голову бы не пришло, не упомяни ты о предложении Мойна. Ты услышал в моем голосе удивление, не более.

Уинстон изучает мое лицо.

– Я знаю, что мне нужно тяжело работать, Котик, и следующие несколько месяцев я буду по уши в делах. Возможно, тебе надо поехать. Возможно, большое приключение – то, что тебе надо.

Забавно, как он лавирует между невероятным самоанализом и неспособностью думать о ком-то кроме себя. Хотя я и ценю его предложение, я удивлена и не уверена, что он искренен.

Я не отвечаю, водя носком туфли по синему ковру. Мне надо подумать в одиночестве о его игре, возможно, неискренней. Мы продолжаем необычно спокойную партию в безик, затем я ухожу в спальную отдохнуть как обычно днем, хотя состояние у меня не для отдыха. Лазурно-голубой свод моей спальни осеняет мое убежище, и я ложусь на покрывало муарового красного шелка в надежде, что если я закрою глаза, мои мысли перестанут метаться. Как учили меня мои терапевты, я делаю успокоительный вдох. Любопытно, что Уинстон всегда говорит о своей депрессии, хотя на самом деле нервы не в порядке в первую очередь у меня. Об этом он постоянно забывает.

Я открываю глаза, и взгляд мой упирается в фотографию Мэриголд в рамочке, которая всегда стоит на моем столике. Хотя я почти никогда не говорю о ней – до такой степени, что два года назад Мэри спросила меня, кто эта девочка, – она никогда не выходит у меня из головы. Часто на меня вдруг накатывают воспоминания о ней. Образы Мэри и Мэриголд всегда у меня в мыслях вместе с самокритикой по поводу меня как матери. Сердце мое начинает колотиться, и меня охватывает тревога и знакомое желание убежать.

Осмелюсь ли я уехать в Ост-Индию? Я проводила отпуск в одиночестве – особенно для «поправки» нервов, как настаивал мой доктор. Жить с Уинстоном означает частую необходимость пожить без него. Но четырехмесячная увеселительная поездка на другой край земли – совсем другое дело, и мы только в октябре вернулись из круиза на «Розауре». Мне не хочется показаться эгоисткой. Другая мать подумала бы о влиянии долгого отсутствия на ее ребенка, на сей раз Мэри, но я не такая. У нее есть Моппет, которая воспитывает ее лучше, чем я. Меня больше беспокоит, как это повлияет на Уинстона, каким распущенным он может стать без моей организованности и влияния.

Встав с постели, я иду в ванную и смотрюсь в зеркало. Почему люди говорят, что я с годами становлюсь привлекательнее? Глядя на свое почти пятидесятилетнее лицо, я вижу линии тревоги, морщинки страха, обрюзглость после родов, и некогда каштановые мои волосы становятся серебряными. Да, я сохранила фигуру и научилась правильно одеваться, но я вижу зажатую женщину.

Я мгновенно принимаю решение. Снова надев туфли, я спускаюсь по лестнице в кабинет Уинстона, одновременно уютный и внушительный с его высоким потолком и открытыми деревянными балками, откуда навстречу мне поднимаются струйки сигарного дыма. Он отрывается от стола, не ожидав увидеть меня в это время дня.

– Я приняла решение, – говорю я увереннее, чем ощущаю себя.

– По поводу? – он недоуменно сдвигает брови. Он и правда озадачен? Я осознаю, что он на самом деле не ждал, что я приму предложение, так что вся эта история с драконом Комодо вылетела у него из головы, как только мы закончили играть в безик.

Его пренебрежение усиливает мою решимость.

– Я еду в Ост-Индию.

Глава двадцать пятая

24 февраля 1935 года

Бей-оф-Айлендс, Новая Зеландия

Ветер дергает меня за волосы и довольно мягкое утреннее солнце согревает мои щеки даже в тени моей широкополой шляпы. Интересно, что сейчас в Чартвелле и как они там живут с момента моего отъезда восемь недель назад. Какая-то неделя до Рождества, и вот вся семья машет мне вслед на вокзале Виктория, и я прыгаю в поезд до Мессины, где сажусь на яхту Мойна «Розауру». Вступая на борт «Розауры», я сначала вспоминаю, как мы ступили на борт любимой «Энчантресс» Уинстона, но на этом сходство и заканчивается. На борту «Розауры» все пропитано праздничным, беззаботным настроением – ни намека на политические разговоры – и я погружаюсь в эту атмосферу. Такой беззаботности я никогда не испытывала прежде, и уж конечно не в моей бродячей тревожной юности. Даже ощущение вины за пропущенное Рождество улетучивается.

Я открываю глаза, щурюсь на нежное солнце. Поначалу свет слепит и вместе с покачиванием яхты на волнах Тихого океана это на миг выбивает меня из равновесия. Сориентировавшись, я вижу Теренса с широкой улыбкой на открытом лице.

– Что за улыбка? – спрашиваю я, сама расплываясь в усмешке. Невозможно оставаться серьезной, когда Теренс улыбается. Его улыбка заразительна.

– Я не могу улыбнуться красивой баядере? – его смущенное лицо становится лукавым.

– Ах вы! – я бросаю в него полотенцем, за то, что назвал меня жаргонным словечком для хорошенькой женщины. Хотя это географически оправдано, в этом есть намек на распутство.