Усевшись на диване, она разложила перед собой арканы, которые еще предстояло нарисовать. Ее внимание привлекла карта под номером пятнадцать — Ату XIV. На ней изображалась двуликая фигура в зеленом платье, льющая в котел одной рукой струю пламени, другой — струю воды. Правое из ее лиц было синим, левое — белым, руки — наоборот. Из кипящего котла полученное варево пили белый лев и красный орел. Фрида прочитала подпись к карте «Art» — то есть «Искусство».

«Любопытно, — подумала она. — Искусство, по мнению Кроули, двулико? Пожалуй…»

Если бы ее собственная реальность не была двойственна, смогла бы она творить? Фрида не знала ответа на этот вопрос. «Возможно, эта девочка — гений. — Вполне вероятно», — вспомнился ей диалог метров в учебной аудитории много лет назад. В том перенасыщенном эмоциями дне Фрида толком не поняла, что произвело на нее большее впечатление: предположение именитых педагогов или внезапная близость Макса, стоявшего в это время у нее за спиной. Два сильных чувства наложились одно на другое, навсегда сплелись в ней воедино. Теперь уже Фрида была не способна разделить их.

Гений ли она? Если исходить из теории, что гений — тот, кто видит незаметное другим и являет это миру в своем искусстве, то да — «вполне вероятно». Фрида видела то, что не дано разглядеть окружающим, — свой мир, навсегда отделивший ее от мира общего. Он, будто мираж, расстилался вокруг нее, и сквозь дрожащее над ним марево она смотрела на реальность.

Ее собственный мир существовал в другом измерении, жил по иным законам. Здесь же, в реальности, все было линейно и просто: трехмерное пространство — что с него взять? Здесь господствовали разум и логика, следствия объяснялись причинами, боль унималась медикаментами. На все случающиеся беды окружающие выдавали одни и те же универсальные слова, такие же простые и линейные: «будь сильной», «крепись», «смирись», «потерпи», а иногда и вовсе «забей».

Когда в последний раз Фрида услышала «забей», это сомнительное утешение покоробило ее так сильно, что на несколько секунд потемнело в глазах, перехватило дыхание. Она пыталась рассказать о том, что было для нее важней и больней всего, о том, без чего она не могла ни жить, ни чувствовать, ни смеяться, ни плакать. Она не могла без этого быть и, казалось, ощущала, как отмирают живые клетки ее тела, меняя цвет, будто по нему медленно растекается серая краска. А в ответ она услышала: «Забей». И больше ничего, кроме лукавого подмигивания и ухмылки. По мнению собеседника, на этом ее внутренняя дилемма должна была разрешиться, а вопрос закрыться сам собой. Для людей из мира внешнего ее трагедия не стоила выеденного яйца. И в этом он весь, мир реальный.

Но даже если в этом мире дело доходило до искреннего сочувствия, оно все равно выражалось в тех же словах, и только. Разве что «забей» исключалось из этого ряда. Иногда Фрида думала, что если бы не ее второй мир, возможно, она смогла бы постичь смысл и силу этих мирских заклинаний.

Когда она стояла на похоронах бабушки шесть лет назад, этих слов ей было достаточно: «будь сильной», «крепись», «смирись», «прими», «отпусти». Она ловила себя на том, что больше ничего и не хочет слышать от сочувствующих. Вербальные медяки с глухим бряканьем падали на дно ее души, лишь наполняя тяжестью. Казалось, люди выдумали подобные увещевания только для того, чтобы заполнять ими внутреннее пространство до краев, пока они не подступят к самому горлу, будто так можно вытеснить из души все ненужное — ноющее, стонущее, болящее.

«Смирись», «прими», «отпусти» — эти три слова были для Фриды самыми загадочными и непостижимыми из всех. Она никогда не могла ни понять, ни прочувствовать, что это за внутренний процесс — смирение, даже в общих чертах не представляя себе его механизм. «Смирись. Бог учит нас смирению, Фрида», — не раз говорила ей бабушка в своей привычной менторской манере после смерти мамы. Но «смирение» так и осталось для нее вербальной оболочкой пустоты. Она не смогла разгадать смысл этого слова тогда, не пыталась она сделать этого и на похоронах Фаины Иосифовны, поскольку не испытывала в том нужды.

Возможно, так было потому, что бабушка никогда не являлась обитательницей второго ее мира, а посему эта смерть не стала для Фриды трагедией — ничего не изменила, не повлекла никаких последствий. Фаина Иосифовна так навсегда и осталась по ту сторону пощечины и школьного двора, по ту сторону нежности и любви.

Жительница реальности, перед которой Фрида захлопнула створки собственного мира, она и раньше казалась далекой. Смерть не приблизила и не отдалила ее. Она будто бы осталась на том же месте, и образ ее виделся прежним — зыбким и расплывчатым оттого, что Фрида смотрела на него сквозь дрожащую пелену мира собственного.

Правда, через несколько недель после ее смерти, ночью в полудреме Фриде как-то по-особенному, явственно и детально, вспомнились подрагивающие старческие руки, которые Фаина Иосифовна потирала в волнении, когда внучка наведывалась к ней в последние годы. Вспомнились ее заискивающий взгляд и неуклюжие от отсутствия навыка объятия, сбивчивая оживленная речь и неловкие паузы. Вспомнилось, как она однажды протянула было руку, чтобы погладить Фриду по волосам, но стушевалась. Фрида плакала в ту ночь, долго и горько, давясь рыданием, но утром проснулась прежней.

Вот если бы бабушка была вхожа во второй и главный ее мир, тогда все было бы иначе — Фрида в полной мере ощутила бы утрату, болезненно и остро. Все и вся, попадавшие туда, мгновенно обретали иные формы и значения, становились неотъемлемой частью ее самой, лишиться которой значило для Фриды стать ущербной. В этом мире, в случае чего, жизнь не замирала в ожидании слов утешения или отупляющего действия таблеток — реакция происходила мгновенно, была необратимой. Причины, следствия, взаимосвязи в нем были совсем иными.

Ее главный мир — территория иррациональности — не был трехмерным. Фрида сама не знала, сколько измерений сошлись в его пространственно-временном континууме. Все явления в нем то выступали под невообразимыми углами и ракурсами, то сужались до точек, воспаряя к небу и сияя с высоты звездами или опадая градом. Ее мир существовал по своим законам, дышал и пульсировал в ритме, не поддающемся просчету. Он был прекрасен и пугающ одновременно. Наверняка Фрида знала о нем лишь одно: там работает принцип домино. Что попадало туда, становилось частью целостной системы, а потому эта система была подвержена риску цепной реакции.

Была ли она рада тому, что имеет такое сложное устройство? С одной стороны, второй мир побуждал ее к творчеству. Не будь его, Фрида вряд ли испытывала бы столь непреодолимую потребность браться за кисть, пытаться воссоздавать в реальности те невообразимые формы, образы, очертания и красочные переливы, отражавшие изнанку ее бытия. Самовыражение приносило ей чувство удовлетворения и реализации. Иногда, созидая на холсте кусочек своего мира, Фриде доводилось испытывать чистейшее счастье: гармонию и радость творца.

Но, с другой стороны, странный мир, видимый только ей, не выпускающий ее за свои пределы, будто обрекал Фриду на вечное одиночество. Эта неуютная мысль иногда легонько тревожила подсознание, как попавшая на простыню песчинка. Взглянуть на ее мир изнутри, как его видела она, не дано никому. Даже Макс, давно и прочно обосновавшийся в нем, знал об этом лишь с ее слов. Никому не дано в полной мере разделить ее чувства и ощущения, радость и горе. Она всегда будет понята и принята окружающими, в лучшем случае, наполовину. Обречена на то, чтобы слышать «Забей», пытаясь донести до других что-то крайне важное для нее самой.