– И не смей записывать меня так.

– Как – так? – поднимаю я на него смеющийся взгляд.

– Не строй из себя тупицу. Так, как только что называла.

– Хорошо, мой повелитель...

И я меняю его имя на «Круглосуточная доставка пиццы». Как Лестерс записывает меня, я не знаю, но то, что он ухмыляется при этом, как мальчишка, попавший на порносайт, мне не нравится.

– Если найдешь кулон в течение двух дней, заплачу на пятьдесят процентов больше, –обещает он перед тем, как я вылезаю из машины. Я смиренно улыбаюсь, благостно складываю ладоши у груди и покорно склоняю голову. Он с силой бьет по сиденью, и меня словно ветром выносит из автомобиля.

Они уезжают, а я машу им рукой, как радостная девочка.

По-моему, мне не слишком везет на встречи со странными людьми, но определенно везет на подработку!

И я бегу домой.

* * *

Неприметная машина с визгом срывается с места, спеша покинуть этот спокойный райончик, жизнь в котором, кажется, благопристойно застыла. Сидящий за рулем помощник менеджера знает, что каждый час опоздания – это пара-другая тысяч нервных клеток в его организме.

Они и так сорвали съемочный день по непонятной для других причине, которую Дастин никому и никогда не озвучит. Директор агентства, с которым у актера заключен долгосрочный договор, линчует его, Хью, за такие опоздания, а вот самому Дастину и слова не скажет, будто это и не он виноват. Но что поделать? Звезды слишком капризны, когда поблизости нет объективов. Настоящие дети. Но стоят при этом невозможно дорого.

– Она тебе понравилась? – интересуется Хью, выворачивая руль. Глаза у него слипаются – не спал всю ночь, пока они поджидали рыжую. А она молодец, уела Лестерса.

– Кто? – лениво спрашивает с заднего сиденья Дастин. Он лежит, закинув длинные ноги на стекло, и играет в телефон. Никакого привычного поклонникам и режиссерам изящества.

– Санни Ховард. Она забавная. В ней есть что-то от солнца. Светится вся, – мечтательно говорит Хью.

– В ней есть что-то от черной дыры, – хмуро возражает актер, убивая очередное чудовище. –

Засасывает все хорошее. Я устал от нее.

– Согласись, приятно в этой бесконечной череде лживых лиц встретить столь светлое создание, – смеется помощник менеджера.

– Что ты несешь, – пинает спинку кресла актер.

– Напоминает чем-то Сальму, – продолжает помощник менеджера.

– Чем?! – восклицает Дастин возмущенно, но стоит Хью открыть рот, как велит:

– Заткнись. Ни слова о Сальме.

Хью осекается – и сам не знает, зачем вспомнил об этой девушке, ему жутко неприятно думать о ней – сразу же перед глазами всплывает ее бледное лицо и карие глаза. Он делает вид, что зевает, – и тотчас, как по заказу, появляется и настоящая зевота. Может быть, на съемочной площадке ему удастся прикорнуть где-нибудь в теньке?

Они едут дальше. Оба молчат. Хью, не без труда избавившись от мыслей о Сальме, думает о том, как бы урвать свой законный сон, и размышляет, что неплохо было бы поесть, а Дастин играет, яростно расстреливая монстров. Играет негромкая музыка.

Отстояв свое в пробках, они приближаются к съемочному павильону, однако Дастин требует остановить машину и купить что-нибудь в ближайшем «Макдоналдсе» – Хью приходится подчиниться. И когда они вместе сидят в авто, разворачивая гамбургеры и хрустя картошкой фри, словно они какие-то друзья, а не знаменитый актер и помощник его менеджера, Дастин вдруг с силой вгрызается в булку и говорит невнятно:

– Рыжий Франкенштейн.

А потом смеется, как подросток в пубертатном периоде, который остался один дома и узнал пароль на кабельные каналы для взрослых. Хью остается только вздыхать – уже через полчаса его босс будет совсем иным: спокойным, вальяжным и отстраненным от всего.

Настоящий актер. Звезда.

А раньше они были друзьями.

Диане кажется, что все повторяется.

Она стоит перед зеркалом в длинной ночной рубашке, ее голова гудит, а горло горит огнем из-за сильной ангины. Ей колют антибиотики, ставят капельницы и дают горсти лекарств. Говорят, что она должна лежать в постели и отдыхать, а ей, словно назло, хочется музыки. Хотя бы небольшую дозу – музыка ее личный наркотик.

Все, что успокаивает Диану, – татуировка на теле, спрятанная за плотной тканью. И ей смешно от того, что хотя бы с татуировками она провела отца.

А потом в спальню вновь входит мать, чья безупречность теперь слегка потрепана, и говорит, тщательно скрывая нервозность в голосе:

- Отец хочет поговорить с тобой.

В голове Дианы и без того непрерывно бьет тяжелый набат, так теперь еще и тревожно начинает звенеть хрусталь – в самых висках. Отец – последний человек, которого она сейчас хочет видеть. Диана чувствует к нему страх и злость, виня его в том, что заболела. И уж то, что теперь у нее нет друзей, она никогда ему не простит. А еще – она никогда себе в этом не признается – она ревнует его к той Санни, которая позволила себе смеяться вместе с ним в саду.

- Что ему нужно? – шепчет Диана, потому что ее голос пропал.

- Откуда я знаю? – огрызается мать. – Скорее ложись в постель, он придет прямо сюда! Узнал, что ты болеешь.

Она буквально тащит дочь к кровати, накрывает – так, что пуховое одеяло касается самого носа, а потом вдруг хлопает себя по лбу, бежит в гардеробную, возвращается с шерстяной кофтой с длинными рукавами и заставляет Диану надеть ее – чтобы отец ничего не заподозрил по поводу поддельной татуировки на руке.

Едва Эмма успевает сесть около дочери с книгой в руках, как в спальне появляется ее супруг, облаченный в деловой темно-синий костюм: наполовину седые волосы зачесаны назад, лицо по обыкновению сосредоточенное, хищное, взгляд – пронзительный. Он стремительной походкой оказывается у кровати с дочерью и внимательно на нее смотрит, словно читая насквозь как открытую книгу. Диана равнодушно смотрит в стену.

Эмма тут же вскакивает со своего места – светящаяся и улыбающаяся – и обнимает Николаса за плечи, как и полагается заботливой супруге.

- Дорогой! – говорит она с неподдельным удивлением. – Что ты здесь делаешь?

- Пришел посмотреть на заболевшую дочь, – отвечает он холодно. – Почему ты мне не сказала?