— Это было очень похоже на сауну, — вспоминал Перец Шоршатый. — Мы нагревали камни и выливали на них воду.

Люди занимали очередь в баню чуть ли не с шести часов утра. Мылись темно-коричневым мылом, имевшим консистенцию теста, — его делали в лагере. Те из бойцов, кто мог расплатиться с дежурными по бане какими-либо товарами, мылся без очереди.

В лагере было построено два медпункта — один для раненых и другой для больных сыпным тифом. Доктор Гирш принял на себя должность лагерного врача после того, как Хенрик Ислер ушел в отряд имени Орджоникидзе. Он ходил по лагерю с медицинской сумкой и беспрестанно всем улыбался.

К доктору Гиршу часто обращались с просьбами сделать аборт — многих женщин пугала перспектива рожать в условиях лагеря. Но несколько детей все-таки он принял. Гирш брал любую плату за лечение, особенно от тех, кто, по его мнению, имел чем заплатить. Тувья вспоминал, как однажды он отказывался делать аборт до тех пор, пока не получил пару сапог. При отсутствии лекарств доктор зачастую был вынужден импровизировать.

— Я помню, у многих между пальцами появились волдыри. Это, видимо, был какой-то грибок, — вспоминал Джек Каган. — Они невыносимо чесались и легко передавались от человека к человеку. Наконец, средство было найдено — колесная смазка. Воняло просто жутко, но это помогло.

Позже у доктора Гирша появилась помощница — женщина-дантист из Минска.

— У меня выпадали зубы, — рассказывал Мюррей Кастен, боец из отряда имени Орджоникидзе. — И вот дантист велела нам варить каштаны и полоскать рот каштановым отваром. Когда их варишь, вода делается синей, темно-темно-синей. И это помогло.

Весьма серьезно в лагере отнеслись к строительству мастерских, которые прославили имя Бельских во всей округе. Воздвигли большое здание, с высокими потолками, большими окнами и несколькими печами — оно вмещало более сотни рабочих. Деревянные перегородки разделяли цеха.

Восемнадцать портных трудились под руководством Шмула Кагана из Новогрудка. По большей части они чинили старую одежду или шили новую из кусков старой. Советские партизаны были их регулярными заказчиками — они расплачивались едой или патронами. Рядом с портными трудились сапожники, чей вклад в улучшение качества жизни лагеря был поистине бесценен. Двадцать с лишним человек обеспечивали обувью все население лагеря. Люди терпеливо дожидались своей очереди к сапожникам, у которых было огромное число заказов.

В другом углу шорники изготавливали уздечки, патронташи и седла. Еще чуть дальше стригли и брили три парикмахера. Цирюльня стала чем-то вроде клуба, куда люди приходили посплетничать. Однако бритвы у парикмахеров были тупые, что превращало лесное бритье в не очень приятную процедуру. В плотницком цеху делали приклады.

Недалеко от входа в здание сидели часовщики и шляпные мастера, услуги которых с приближением зимы становились особенно важными. Это был уголок пылких политических дискуссий. Старший часовщик Пинчик и шляпник Лейбович неизменно устраивали дебаты. Бывший член социалистической партии Бунд Пинчик утверждал, что иммиграция в Палестину после войны не решит проблем еврейского народа, а Лейбович, неисправимый пессимист, полагал, что русские проиграют войну и у евреев нигде не будет будущего.

Остальные мастерские были возведены за пределами основной территории лагеря. Была построена дубильня для обработки кож, необходимых сапожникам и кожевникам. Кожи животных, которые резники давали дубильщикам, погружали в шесть деревянных резервуаров. Дубильщики были набожными хасидами, и вскоре дубильня фактически стала синагогой, где мужчины тихо совершали богослужения среди сохнущих кож.

Шмул Оппенхайм из Новогрудка, который был ранен при нападении на Забелово-Перелаз 15 февраля, открыл рядом с баней мастерскую по металлоремонту. Он руководил восстановлением поврежденного оружия и изготовлением нового из запасных частей. «У него были золотые руки, — вспоминал Джек Каган. — Его самоделки иногда были лучше заводских». Мастерская пользовалась особой популярностью среди русских.

Поблизости была кузница, где кузнецы выполняли все виды работ. Звуки их сокрушительных молотов раздавались по всему лагерю.

Два учителя, одной из них была женщина по имени Сайша Гениш, учили грамоте лагерную детвору — школа была устроена в землянке; о сионизме в этой школе говорить избегали. «Она выучила нас всем русским песням, которые были популярны в те дни», — вспоминала Энн Монка, тогда тринадцатилетняя. Сайша организовывала игры, водила детей на прогулки, следила за их питанием — каждому на завтрак полагался стакан молока. И все-таки в школе больше заботились не об обучении, а о том, чтобы дети не бездельничали и не попали в беду.

В лагере была даже собственная тюрьма, выстроенная рядом с кузницей. Это была темная, непроветриваемая землянка с вооруженной охраной. Адвокат Соломон Волковысский отвечал за расследование преступлений и назначение тюремных сроков. Даже такой незначительный проступок, как дойка коров без разрешения, мог привести к заключению на несколько дней.

В центре лесной деревни располагался штаб. Тувья, Асаэль, Лазарь Мальбин, Песах Фридберг, Соломон Волковысский и Танхум Гордон, недавно сбежавший из Щучинского гетто (его генерал Платон назначил заместителем комиссара), собирались там для проведения совещаний. Рая Каплинская вела протоколы совещаний, составляла проекты писем партизанским лидерам и печатала отчеты о боевых операциях на пишущей машинке, найденной в одной из деревень.

— Там было две комнаты, — так описывала Каплинская штаб. — В большей стоял стол, на нем — моя пишущая машинка. На стене висел портрет Сталина, нарисованный одной девочкой в лагере. Русские партизаны находили этот портрет замечательным.

Все протоколы делались в трех экземплярах — одна копия предназначалась в архивы лагеря, другая — в штаб генерала Платона, а третью, на всякий случай, закапывали в землю. Каплинскую в шутку называли раввином, потому что она могла зарегистрировать пару как состоящую в браке. Все документы подписывались Тувьей и Мальбиным, и на них ставилась печать партизанского отряда.

Непосредственно перед штабом была разбита городская площадь, где при необходимости собиралось все население лагеря. Именно там встречались бойцы, прежде чем отправиться на задания. Там также принимали делегации советских партизан и отмечали коммунистические и другие праздники.

«Тувья сказал, что было бы хорошо, когда в следующий раз придут русские, мы смогли бы организовать какую-нибудь развлекательную программу», — вспоминала Сулья Рубин, которая до начала советской оккупации в 1939 году семь лет отучилась в балетной школе. Под ее руководством была создана театральная труппа. Она разработала программу эстрадного представления, которая включала народные танцы, популярные песни и сценки. Зрители сидели прямо на земле.

— Я ставила Шекспира, кому какое дело? Мы брались за все, — рассказывала Рубин. — Мы пели партизанские и русские народные песни. Играли на аккордеоне, иногда на ложках и на свистульках. Мы сами мастерили флейты. Иногда представление дополняли наши гости, потому что среди русских было очень много по-настоящему талантливых людей. У них были прекрасные сильные голоса, и они знали много песен. Они нуждались в положительных эмоциях, и мы тоже.