Рубин переводила песни с идиша на русский и разучивала их вместе со своими русскими зрителями-партизанами, которые понятия не имели о том, что поют еврейские песни.

— Это выглядело дико, — вспоминала Энн Монка, одна из исполнительниц. — Старшие школьники организовали хор. Я помню, мы часто пели одну русскую песню. В ней рассказывается о женщине, которая радуется, что попала в партизанский отряд. А русским мы непременно должны были петь о Сталине. Но у нас самих были другие песни. Например, есть такая песня на идише, называется «Еврейское дитя». В ней рассказывается о матери, которая хочет спасти своего ребенка от погрома. Она решает отвести дитя в христианскую семью и спрятать среди христианских детей. Потом она говорит ребенку, что прячет его потому, что его жизни угрожает опасность, из-за того, что он еврей, и что он должен вести себя самым лучшим образом и ни в коем случае не выдавать себя. Естественно, ребенок начинает плакать, но у матери нет выбора, и она оставляет его и уходит. Это очень грустная песня.

Беспокойное поселение в сердце Налибокской пущи было излюбленной темой для разговоров среди крестьян. Некоторые неевреи называли его «Иерусалимом» — под этим подразумевалось, что жители лагеря не хотят воевать. Но евреям оно внушало не только гордость, но и спокойствие.

«Это было похоже на фантастическое видение из другого мира, — вспоминала Лиза Эттингер о своем прибытии в лагерь. — Те же люди, та же плоть и кровь, но более сильные и более свободные. В воздухе царило какое-то особое веселье, все смешалось — откровенные шуточки и неприличные ругательства, скачущие лошади и смех детей. Внезапно я увидела себя будто в массовке из американского вестерна о Диком Западе. Я не знала, смеяться ли мне вместе со всеми или плакать в одиночестве».

Землянки стояли по обе стороны главной дороги, которая пролегала через весь лагерь. Постепенно она стала напоминать городскую улицу. По ней маршировали бойцы, вернувшиеся с заданий, и гуляли молодые женщины, которым подфартило заполучить новую пару обуви.

Все землянки были пронумерованы и разделены по социальному признаку, как и жизнь лагеря в целом. Выходцы из одной деревни или занимавшиеся одним и тем же ремеслом мастеровые иногда селились вместе. Интеллигенция — Соломон Волковысский, доктор Гирш и прочие — жила особняком в землянке № 11. Жилые помещения командующего состава выглядели лучше прочих. И Тувья, и Асаэль имели собственные землянки, в которых они жили со своими женами, Лилкой и Хаей. В землянке Тувьи хватало места, чтобы устраивать застолья с русскими гостями, во время которых его жена подавала на стол еду и выпивку.

Вражеские самолеты низко кружили над лагерем, но постройки были надежно спрятаны в густых лесных зарослях, и немцы так и не смогли их обнаружить. Лес был настолько густой, что лучи солнца до земли практически не доходили.

Шмуэль Амарант, специалист по еврейской истории и сионизму, получивший в двадцать три года степень доктора, был назначен летописцем лагеря. Ему поручили собирать и записывать сведения о лесной жизни и гетто. Каждый день он в своей землянке расспрашивал членов отряда и в конечном счете собрал шестьдесят пять тетрадей материала.

Среди других обитателей лагеря выделялись несколько мальчишек-подростков. Хотя у них было множество обязанностей, включая работу в качестве подмастерьев у ремесленников, они находили время на то, чтобы околачиваться возле бойцов. Они быстро усвоили грубый партизанский жаргон, который, к ужасу многих, стал неотъемлемой частью лагерной жизни. Один из них — Янкель был психически больным. Говорили, он сошел с ума после того, как его жестоко избили немцы. Он разгуливал по лагерю в изорванной одежде, с диким выражением в глазах. «Янкеле, почему ты не зашьешь себе рукав?» — спрашивал его кто-нибудь. «Потому что я хочу вытряхнуть тебя оттуда, — отвечал он. — А как я это сделаю, если зашью его?»

Были в лагере и те, чей возраст уже перевалил за восемьдесят. Они старались вносить свой посильный вклад в общее дело, но все-таки они жили за счет труда других. Так же как и маленькие дети, от двух до четырех лет, за которыми ухаживали их матери. «Я была с ребенком, — вспоминала Фей Друк, бежавшая из лидского гетто. — Мы долго блуждали по лесу, искали ягоды, которые можно есть. Там было много грибов, и мы ели грибы».

В декабре Тувья узнал, что Сергей Васильев не забыл о дезертирстве Асаэля. Русский командир требовал для Асаэля расстрела. Сильно испугавшись за жизнь брата, Тувья написал письмо генералу Платону с просьбой вывести еврейский отряд из-под начала Васильева. Конечно, он ни слова не написал об Асаэле. Он мотивировал свое предложение тем, что база отряда находится на значительном расстоянии от других подразделений Васильева. Но прежде, чем пришел ответ, Тувья получил приказ от Васильева, который привел его в бешенство. Васильев хотел, чтобы пятьдесят его лучших бойцов оставили пущу и явились в штаб бригады имени Кирова.

Тувья и еще несколько человек тут же поскакали в штаб генерала Платона. Еврейский командир надеялся, что Платон поймет его, — Тувья не мог позволить Васильеву снова расколоть свою группу.

— Если я соглашусь на требование Васильева, — сказал Тувья русскому командующему, — лагерь останется без защиты и сотни моих людей в итоге погибнут.

Платон принял его точку зрения. Он отменил оба приказа Васильева — и о вынесении смертного приговора Асаэлю, и о передислокации пятидесяти бойцов отряда Бельских.

Тувья с легким сердцем возвратился на базу и уже оттуда связался с Васильевым. Его посланцы возвратились через несколько дней и рассказали, что Васильев чувствует себя оскорбленным распоряжением генерала Платона. Он по-прежнему считал, что Асаэль заслуживает смерти. Вскоре Тувья узнал, что Васильев реквизировал продукты, предназначенные бойцам из отряда Бельских, и снова помчался к генералу Платону. Платон его выслушал, но на этот раз решил отложить все решения до посещения базы Бельских. Его визит наметили на 31 декабря 1943 года.

Заметив, что на генерале поношенные брюки и рваные сапоги, Тувья сказал, что человек его ранга заслуживает лучшей экипировки. «Я могу помочь вам, — сказал Тувья Платону. — И вы останетесь довольны».

Платону предложение Тувьи понравилось.

— У нас в Торе сказано, «не бери взяток», — позже говорил Тувья. — Но там не написано, что нельзя давать взяток.

По возвращении в лагерь Тувья отдал приказ о подготовке лагеря к прибытию генерала. Это была прекрасная возможность доказать полезность лагеря.

В назначенный день генерал Платон, «начальник всех лесов», как называл его Тувья, прибыл в лагерь в сопровождении сорока увешанных оружием партизан. Платона торжественно препроводили в штаб, где устроили царский обед из домашних колбас, нескольких видов солонины, голубцов и огромного количества самогона.

После еды Тувья повел генерала на экскурсию по лагерю. Когда они вошли в здание, где располагались цеха, Платон попросил, чтобы все вели себя непринужденно. Одному из шорников он сказал, что польза от каждого седла, сделанного на базе, равна пользе от засады на немцев, а брадобреям сообщил, что партизаны в его штабе давно нуждаются в бритье, и пригласил их в гости. Кроме того, Платон похвалил работу портных и подивился мастерству часовщиков. Затем Тувья и генерал зашли в мастерскую Шмула Оппенхайма. Платон заметил, что набожные евреи погружены в дневные молитвы. Он остановился: