Луна снова скрылась в пушистых, готовых вот-вот излиться дождём облаках. Прошло ещё немного времени, и зашуршали первые робкие капли купальской небесной влаги. Греки двинулись по едва различимой в темноте тропе.

Неприятный холодок от всего сказанного Евстафием ушёл в самую глубину сознания, но не пропал, а схоронился до времени. Дорасеос знал, что его сотоварищ может позволить себе любые высказывания, а потом легко выйти сухим из воды, пояснив, что этим он проверял собеседника на верность Империи.

Обожжённые подошвы саднили, и Дорасеос слегка прихрамывал.

– Всё-таки, не говори, что я ходил по огню, – опять попросил он, – я сейчас и сам себе не верю…

– Митрополит Михаил с епископами точно не поймут твоего рвения, – ехидно хмыкнул Евстафий. – Думаю, тебе лучше исповедаться отцу Серафимию, он скорее отпустит твои грехи за щедрое пожертвование!

Дорасеос опять не понял, сказано это было в шутку или всерьёз.

* * *

Едва греки скрылись из виду, из-за большого куста орешника вышел юноша и поспешил к волхву.

– Чужинцы ушли, отче, Дубок проводит их незаметно и упредит, коль захотят воротиться.

– Добре, праздник продолжается, народ киевский Купале радуется, а мы с волхвами пока побеседуем. Пригляди со своими молодцами за порядком, и чтоб более никакие ромеи нам не мешали.

– Не сомневайся, отче! – молвил помощник и неслышно исчез за кустами.

Волхв Живодар, завершив купальский обряд, опустился на широкий пень и заговорил негромко, как бы размышляя сам с собой, окинув сидевших на колодах волхвов и старейшин из окрестных градов и весей.

– Дожились, братья, что на своей земле тайком праздники богам нашим проводим…

– Верно речёшь, Живодар, тиун, которого Аскольд поставил, рёк, змеиная душа, будто умыслил наш князь всех киян окрестить, до единого. А после того и в рощах даже тайно собираться не сможем, запретят подчистую!

– Надобно против выступить, что ж такое, волхвы своё слово должны сказать! – воскликнул один из старейшин с Зелёного Яра.

– Отец Хорыга уж выступил, и где он ныне? Сила-то на стороне Аскольда, тут умом пораскинуть надобно, а не просто так с налёта по холмам и буеракам скакать да горшки бить! – сердито обронил бывший старейшина с Подола, которого сменил княжеский тиун. – Он же, лис хитрый, вон как себя услужливыми псами окружил, просто так не подберёшься, – продолжал обиженный подолянин. – Тиуны все – бывшие торговцы да перекупщики, и не купцы даже, а так душа – кошель, а очи – пенязи. Верно речёшь, отче, раньше община выбирала достойных старейшин, а у нынешних княжьих ставленников ни стыда, ни совести, ни меры, ни ответственности.

– Мало того, что без совета с общиной тиунов поставил, так и суды нынче не наши, а церковные, и судят там толстобрюхие греки в пользу церкви своей и того, кто звонких монет подкинет. И как теперь судиться, особенно с купцами да боярами? Выходит, прав тот, у кого мошна больше? Да ведь это нарушение извечных Поконов Прави, кои всегда хранили волхвы под Дубами Перуновыми.

– А может, к Новгородской Руси обратиться, там веру нашу чтут и дружина, слыхать, добрая, вон как хазарам-то на Дону жару всыпали!

– Так Аскольд того же Рюрика посланец!

– Посланец не посланец, а веру греческую принял, может, Рюрик о том и не ведает. Надобно донести князю Словенскому правду-то обо всём, что деется на земле нашей.

– Дак рекут люди, ранили князя в том сражении с хазарами, и он при смерти ныне, а может уже и помер.

– Есть у него воевода именем Ольг, – отозвался волхв Сувар со Сварожьего городища, – будто сам из рода волховского, значит нас, волхвов, должен разуметь и за веру дедовскую стать. Надобно отправить посланца в Новгород, нам самим с Аскольдом и его византийцами не справиться.

Живодар встал, покряхтывая, ещё раз оглядел коло.

– Тогда и порешим окончательно на нашем общем совете, чтоб отправить к князю Рарогу и его воеводе посланцев, пусть расскажут, что тут с верой нашей сотворили и защиты попросим.

Торговая пристань на Почайне, как всегда, шумела на разные голоса, – бегали работники, перенося кули, тюки, короба и корзины, перекрикивались торговцы, скрипели возы, слышалась незлобивая, более для порядка, ругань-понукание лошадей, словенская речь переплеталась с хазарской, греческой и нурманнской.

Хазарский купец из тех немногих, кто после изгнания хазарских сборщиков дани остался в Киеве, не желая расставаться с выгодной торговлей, выглядел недовольным. Вытирая платом лысину и шею, он то и дело грозился плетью, понукая своих нерасторопных, как ему казалось, работников.

– Что вы, как сонные навозные мухи, уже отплывать давно пора, а вы всё возитесь! – Кричал он на смеси хазарско-словенской речи, – упадёт вода в верховьях, как идти будем?

– Так я же говорил, с утра двое работников занедужили, животами маются, после каждого куля до ветру бегут, – беспомощно разводил руками старший из работников купца.

– Найди других! – уже стал выходить из себя хазарин.

– Тебе хоть роди, только сразу, да где ж я их сейчас сыщу? – в сердцах отвечал старший.

– А сколько платить будешь? – Неожиданно послышалось рядом. Перед купцом возник светловолосый юноша с крепкой статью, одетый в простые огнищанские конопляные порты и перепоясанную рубаху, на ногах мягкие постолы из телячьей кожи, за спиной небольшая котомка.

– Буду, буду, хорошо платить буду, – затараторил хазарин, стараясь поймать взгляд молодца, но тот то глядел на свои постолы, будто никогда их не видел, то в сторону работающих грузчиков. Хазарин ещё раз смерил добрую стать киянина и, помня, сколько раз лодью нужно будет тянуть вверх по течению, а особенно через переволоки сначала в Западную Двину, а потом в Ловоть, назвал цену.

Вскоре, сбросив котомку и рубаху, молодец уже вовсю таскал увесистые тюки с пристани на лодью хазарского купца. А старший ватаги – рябой жилистый мужик, загоревший до черноты на жарком солнце, – с удовольствием поглядывал, как легко юноша справляется с поклажей и благодарил про себя богов за то, что они так кстати послали добрую замену нежданно занемогшим работникам.

На всём пути до переволоков молчаливый огнищанин работал с каким-то непонятным удовольствием, ни с кем из ватаги особо не откровенничал. Узнали только, что отец его бортник, а он решил начать свою самостоятельную жизнь в далёком и богатом Нов-граде, где у него есть дальние родичи, на помощь которых юноша и надеется. Работал он безотказно, выполняя всякую работу, какую давали, и только когда уже тащили лодью по переволоку из Непры в Западную Двину, случилось неожиданное. Один из работников, небольшого роста, по прозвищу Ветлуга, замешкался с очередным бревном, потом слишком засуетился и, зацепившись ногой за корневище, растянулся на пыльной утоптанной земле, выронив кругляк из рук. Работники напирали с боков и сзади, и лодья, не получив под свой нос очередного бревна, «вспахала» землю крепким передним брусом днища. Разъярённый и без того хозяин подскочил к упавшему и пару раз огрел его по голой потной спине плетью, с которой никогда не расставался. Он замахнулся и в третий раз, да юный работник, будто кошка, одним прыжком оказался подле и так сжал руку с плетью своей могучей десницей, что купец завизжал уже не от злобы, а от боли. Охоронцы купца – два быстрых хазарина – обнажив клинки, ринулись на помощь, но юнец выбросил в их сторону свободную шуйцу и так полоснул взором синих очей, что они остановились, будто уткнулись в стену. Он проговорил негромко, но в неожиданно наступившей паузе его ясно услышали все.