Я посмотрела на эту трость, а потом на его изможденное лицо и темные встревоженные глаза. Я не увидела в нем мужчину, который сражался в ужасных битвах, которого ранили, когда вокруг него умирали друзья, и который потом продолжил бой, чтобы выжить и хоть как-то ходить, несмотря на то что в разгаре была война, чуть не забравшая его жизнь. Я увидела то, что хотела видеть: искалеченного, сломленного, уязвимого юношу. Он был вне этой стихии, неспособный соответствовать физическим требованиям, необходимым для выполнения этой работы и вести полную лишений жизнь в изоляции от мира. Вот кого департамент выбрал вместо меня. Я была оскорблена до глубины души. Меня возмущало его недавно построенное жилище, изменившее пейзаж нашего родного острова и разрушившее ту жизнь, которую папа так тщательно строил. Он был слабым. И он был незваным гостем.

Я не пожала ему руку. Не сказав ни слова, я схватила его сумки и направилась к маяку.

— Постой, позволь я сам, — запротестовал он, ковыляя сзади, пытаясь освободить меня от ноши.

Я проигнорировала его попытки, про себя насмехаясь над его неспособностью справиться даже с такой простой задачей, а он старался совладать с тростью и скрипкой, продолжая торопливо идти по неровной почве. Он повернулся к Эмили, которая шла следом за ним. Она собрала букет цветов и смотрела на них, а не под ноги или на тропу. Вспоминая об этом сейчас, я думаю, как же мы выглядели: Эмили, ведущая себя как Эмили, и я, одержимая праведным гневом и неуместной обидой, несущаяся через лес.

— Милые цветы, — сказал он. — Как они называются?

Эмили не ответила. Она даже не посмотрела на него. Но это не было ее осознанным выбором, как в моем случае.

— Ладненько. Глухие и немые, да? Тогда просто будем идти дальше. — В его голосе появился оттенок раздражения.

Я не останавливалась, чтобы что-то сказать, но я чувствовала, что начинаю краснеть с шеи до ушей. Бросив сумки перед его новым жилищем, я повернулась и посмотрела на него.

— Тут ты будешь жить, — сказала я, а потом тихо добавила, так, чтобы Эмили не слышала: — Никогда больше не смейся над ней. Никогда.

В ту ночь мы впервые услышали, как он играет на скрипке. Озеро было спокойным и что-то тихо бормотало у берега, ветви деревьев не шевелились. Мы с Эмили лежали на кровати, окно было открыто, так что весенний воздух овевал наши лица, музыка смешивалась с пением хора лягушек. Мелодия была красивой, до боли красивой. Она навевала мысли о папе, Питере и Чарли. Я была настроена не допустить, чтобы его музыка меня смягчила, чтобы она растопила обиду и гнев, поселившиеся в моей душе. Я пыталась, но каким-то образом звуки скрипки коснулись моих внутренних струн, и я позволила слезам литься. Он никогда не увидит этого. Не допущу, чтобы он узнал. Но Эмили знала. Она вытерла мне лицо рукавом рубашки, а потом взяла меня за руку и вывела под лунный свет, и мы сидели, глядя на желтый квадрат его окна, пока он не стал черным, а лягушки не подхватили припев без сопровождения.

* * *

Смотритель и помощник стоят практически рядом на иерархической лестнице. На практике первый не является начальником второго, и хотя некоторые смотрители пытаются верховодить, на Порфири такого не было. Работа делилась пополам, твой дед быстро учился и всегда был готов приступить к выполнению текущей задачи, несмотря на ограничения, накладываемые куском свинца, поселившимся в его бедре.

Мать была гораздо любезнее меня. Она все рассказала ему о работе маяка, показала, как заводить часовой механизм, как смазывать зубья шестеренок и где мы записываем показания уровней топлива и скорости ветра, а также названия кораблей, проплывавших в пределах досягаемости света маяка. Когда мистер Ниеми взял его с собой порыбачить на их лодке и вернул его на берег позеленевшим, моя мать принесла ему чай и заставила меня выполнять его работу на маяке, пока его мир не перестанет качаться вверх-вниз и он сможет смыть с одежды запах рыбьих потрохов и рвоты. Она приняла его на острове, поддерживала, несмотря на то что мы так долго пробыли в изоляции от внешнего мира, и это какое-то время сбивало меня с толку. Мы с ней справлялись с управлением маяком самостоятельно, без помощи покалеченного и ослабленного мужчины. Возможно, в нем она видела Питера, раненого в чужой стране, умершего под незнакомыми звездами. Но ведь она говорила, что остров — не место для слабых! Я знала, что при этом она подразумевала Эмили, и это приводило меня в ярость. В ее планах относительно Чарли дочери не присутствовали, тем более дочь, чьи карандашные рисунки шмелей и ярутки полевой мало способствовали поддержанию работы маяка и туманного горна, а также появлению еды на столе. И тогда я засомневалась в том, что она передала мою заявку в Департамент транспорта через команду «Красной лисицы».

Я, однако, ясно дала понять Дэвиду, что ему не рады в нашем доме, за нашим столом, сидящему в папином кресле с трубкой в руке, слушая новости по радио, которое принимало сигнал из Мичигана, долетавший до нас через просторы озера. Он не папа. Он не Питер. И он не Чарли. Я не поддавалась его мальчишеской улыбке и игривым попыткам разговорить меня. Наши отношения ограничивались совместной работой на маяке.

Он научился управлять «Душистым горошком», предпочитая использовать навесной мотор вместо парусов или весел, и с каждым разом заплывал все дальше. Иногда, возвращаясь с форелью или куропаткой, он стучал в нашу дверь, чтобы поделиться добычей, и уходил, не дожидаясь благодарности или приглашения поучаствовать в ее приготовлении и поедании. Мне пришлось с большой неохотой признать, что он неплохой механик. Он мог починить что угодно. В то время как я с трудом справлялась с покрытыми маслом деталями упрямого мотора, он быстро разбирал, ремонтировал и собирал все, начиная с парового двигателя, работающего на керосине, и заканчивая мотором «Джонсон» мощностью 9,9 лошадиных сил, который установили на «Душистом горошке».

С течением времени он становился все сильнее, его волосы выгорели на солнце, а лицо посвежело и загорело, в уголках глаз появились гусиные лапки от того, что он часто щурился, когда был на воде. Он не перестал хромать, но уже через несколько месяцев шел по дорожке к маяку или катил повозку с припасами из лодочной гавани, оставив трость на крыльце. Приезжавшие на остров его обожали. Он беседовал с рыбаками о ловле рыбы и тумане, о том, в каких бухтах лучше становиться на якорь, и проводил экскурсии на маяке для приехавших на пикник гостей из Сильвер Айлет. Иногда он плавал в Порт-Артур на «Красной лисице» и привозил маленькие коричневые мешочки с конфетами, которые отдавал нашей матери, хотя я уверена, что они предназначались для нас с Эмили. Она начала ждать его возвращения, и когда кеч[22] ненадолго швартовался в гавани, забирала у него мешочки с конфетами, чтобы ему было удобнее высадиться на берег, но я никогда не доставляла ему такого удовольствия.

Мы с Эмили провели много вечеров лежа без сна, слушая его игру на скрипке. Иногда звуки неслись сильными и свирепыми волнами, преследуя друг друга, перекатываясь и падая, как огромные левиафаны, рожденные у полуострова Куино, чтобы умереть, распластавшись на черных камнях нашего вулканического берега. В другие ночи музыка лилась нежная и тихая, ноты были словно кролики, прыгающие под кустом сирени в нашем саду. Несколько раз, когда мать была занята на маяке, а лукавая луна манила, мы с Эмили, две феи в белом, танцевали в тени маяка, наши ноги двигались в ритме музыки, а ритм точно повторял движения светлячков.