– Мне кажется, все дело в силе чувства. У него было слишком мощное. Он и не вынес.

– Возможно. Вообще, Саша был удивительным человеком. Я против него так, пустота.

– Ёж, что ты такое говоришь?

– Все, что у меня есть, – это гены. Отец, дед. Мама. Их предки. Все от них – и талант, и внешность. Характер только мой собственный. Не самый лучший, прямо скажем. А Саша… Он же сам себя сделал, понимаешь? У него никаких генов: мать продавщица, отец слесарь – пил, мать поколачивал. Кажется, еще сестренка. Или брат? Вот даже и не знаю толком. Саша в библиотеке прижился. Сидел там и читал до ночи. А в театр впервые попал, когда ему уже лет тринадцать, кажется, было. И заболел сразу. Пошел в театральный кружок. Он три раза в училище поступал, пока приняли. Саша и актером хорошим был. Только как-то стеснялся этого. Такая странная вещь: я своим актерством прикрываюсь. Прячусь за ним. А он… Наоборот, раскрывался. Обнажал душу. И боялся этого. Я ему как-то сказал, что мы с ним оба – человеки в футлярах.

– Похоже. Всегда чувствовала в нем скрытую страсть. Он внешне холодный – как стеклянный. Плоский граненый флакон темного стекла. А внутри – океанская волна бушует. Ты не видишь, но чувствуешь… вибрации.

– Верно. Вибрации. Это ты хорошо сказала. Он, конечно, умел держать себя в руках. Очень редко прорывалось – взгляд, интонация, возглас: «Сережа!» С такой радостной нежностью! Мне будет его не хватать. Уже не хватает. А ведь я не знал, как выйти из этой ситуации, как избавиться, каждый раз, как дурак, надеялся: а вдруг у него прошло?! А теперь… Черт побери! Ладно, прости. Прости меня.

– Ёж, я ведь все понимаю.

– Спасибо. Знаешь, я все думаю… Не могу не думать об этом! Если бы я вдруг не захотел играть в этой пьесе…

– Ты не виноват.

– Ася, понимаешь, я ЗНАЮ, что не виноват. Но от этого не легче. Надо было просто пройти мимо него. Не приближаться. А я… Понимаешь, я ведь обольщал его. Очаровывал. Специально. Мне нужна была эта пьеса, эта роль. Режиссер должен любить актера. Ну ладно, пусть не любить, но… принимать, что ли. Иначе ничего не выйдет. А он меня ненавидел поначалу, и его можно понять: навязали! Вот я и старался. Но я не понял, в чем дело. Мне казалось, он меня ненавидит из-за Дары. А оно вон что.

– Ёж, перестань оправдываться. Все равно ничего не изменить. Одно утешение – он больше не мучается. Кстати, ты видел – Дара была на похоронах?

– Видел. Я ее не узнал, представляешь?

– Как это?

– Да так. Иду – она навстречу, улыбается из-под шляпы. А я думаю: что за идиотка так веселится на кладбище? И прошел мимо. Она меня окликнула, а я так равнодушно: «А, это ты». Она даже изумилась. А у меня действительно ничто не дрогнуло. Ну, Дара и Дара. Посмотрел на нее, как на столб, и пошел. А ведь так ее ненавидел, ты даже представить не можешь! До тошноты. Да ну ее к черту! Ну что, пойдем в теремок? А то зябко как-то. И есть хочется.

Посреди ночи Ася резко проснулась – словно от окрика – и села на постели, не поняв сразу, где находится, потом вспомнила. Алымова рядом не было, не было его и в доме – Ася побродила из комнаты в комнату, вышла на крыльцо, окликнула. Никто не отозвался. Машина стояла на месте. Ася вернулась в дом, накинула куртку, вышла опять, теперь уже за калитку. Тихо, пусто, где-то далеко лает собака…

– Сережа-а! Ты где? – закричала она, ничего не понимая, и повторила шепотом: – Сережа…

Он появился из-за поворота дороги, ведущей к лесу, – бежал, как на пробежке, в одних трусах и майке. Приблизившись, перешел на шаг, миновал Асю, как какой-то неодушевленный предмет, и скрылся в доме. Ася пошла за ним. Алымов сидел на кухне, опустив голову, и тяжело дышал. Стакан с недопитой водой стоял на столе и сиял под лампой, словно вобрав в себя весь ее свет. Ася покосилась на стакан, села на другую табуретку и спросила дрожащим голосом:

– Ёж, что случилось? Где ты был?

– Бегал.

– Ночью?! В темноте?

– Все видно. Не мог заснуть и бегал. Что такого?!

– Да ничего. Просто странно.

– Знаешь, зря мы все это затеяли, – сказал он, мельком взглянув на Асю. – Ничего не получится. Надо расстаться.

– Что?! Ёж, ты что говоришь?!

– Я не смогу.

– Да что случилось-то?

– Ничего не случилось. Просто я понял: мне лучше быть одному. И я вовсе не люблю тебя.

Ася даже рассмеялась:

– Ты врешь! Зачем ты так говоришь? Ничего не понимаю…

– Чего ты не понимаешь? Ты слышала, что я сказал.

– Ты сказал какую-то чушь. – Ася начала злиться. – А как же твои объяснения в любви?! Ты помнишь, что говорил?! Я вошла в твой запертый дом! Тебе плохо, даже когда я просто грущу! Уверял, что хочешь семью, ребенка! Обиделся даже, когда я засомневалась! И что ты творишь сейчас?! Или что – тогда было вранье?! Театр одного актера?! Тебе мало игры на сцене?

– У тебя же абсолютный слух на меня? Вот сама и разбирайся, когда я вру.

– Я вижу, что ты врешь сейчас. Зачем, скажи мне?! Чего ты добиваешься?

Алымов молчал, отвернувшись.

– Ты струсил? Я поняла, ты решил сбежать. Ты решил убить нашу любовь. Пристрелить ее, чтобы не мучилась, да? Но знаешь, она еще вполне живая и протянет не один десяток лет. Ты все решил? Но есть еще я. И я не согласна.

– Да, я трус, мерзавец и лжец. И зачем тебе такой тип? Я всем приношу только несчастье.

– Ах, вот в чем дело! Ты упиваешься своим раскаяньем, да? Чувством вины? Вселенская скорбь. А тебе не кажется, что это мания величия? Что в этом мире не все зависит исключительно от тебя? Мироздание справляется и собственными силами! Знаешь, делай что хочешь. Живи один, ковыряйся в своих ранах, бегай, прыгай, устраивай театр из собственной жизни, спи со случайными шлюхами. А мы и без тебя не пропадем.

Она повернулась и ушла. Легла, уткнулась в подушку, но не заплакала. Сердце у нее колотилось так, что того гляди выпрыгнет, и Ася придерживала его рукой. Ну почему, почему? Что вдруг случилось? Только она поверила, расслабилась… Не надо было показывать ему свою безумную любовь, не надо. Конечно, он струсил! Что же делать? А вдруг он сейчас возьмет и уедет? Бросит ее здесь?

Ася прислушивалась изо всех сил: тишина…

Потом заскрипели полы, полилась вода в ванной, опять скрип…

Шаги приближались – Алымов вошел и замер на пороге.

– Ёж, что ты там топчешься? Ложись, поздно уже, – сказала Ася дрожащим голосом.

Сергей послушно лег. Ася повернулась, обняла его и стала целовать легкими быстрыми поцелуями, приговаривая:

– Бедный мой, бедный! Господи, а холодный какой! Ноги ледяные! Прости, что кричала на тебя, прости! Хороший мой!

– Добить меня хочешь? – пробормотал Алымов. – Я веду себя, как последняя сволочь, а ты прощенья просишь…