Они были набраны брайлевским шрифтом, который умел читать слепой штурман. Алфавит же был английским, но этого языка штурман не знал, поэтому на каждом перекрестке мы останавливались, и он буква за буквой произносил то, что написано в инструкции. Или что, как он считал, было написано. Выглядело это так: пальцы штурмана шарили по бумаге, потом он поднимал голову и с довольным лицом диктовал: И-Д-Р-Р-Ю-В. Хоть я в университетах не обучался, но совершенно точно знаю, что такого слова нет ни в одном языке, как нет А-А-Д-В-В-К-О-У-У и всех остальных, которые предлагал мне штурман.

Этот человек зато обладал поразительно обширным знанием улиц Мадраса. Он мог совершенно точно сказать, где мы в данный момент находимся, однако ни он, ни я не знали, как проехать туда, где мы должны находиться.

Мадрас — город не слишком большой, но, несмотря на это, нас чудесным образом угораздило проехать мимо абсолютно всех пятнадцати контрольных пунктов. Кроме того, мы оторвались от съемочной группы, которая ехала следом и снимала наши мытарства. Наконец, мы приехали к финишу с таким опозданием, что торжественный банкет к тому времени уже закончился.

Несмотря на все эти неприятности, если бы меня на смертном одре спросили, какой из дней своей жизни я хотел бы прожить снова, то я воскликнул бы: «Вот этот!» Слыша поток букв, диктуемых слепым штурманом, я смеялся так, как не смеялся даже тогда, когда увидел, как лорд Лонгфорд, споткнувшись, растянулся во весь рост.

В этом вся соль Индии. Если суметь отвлечься от режущей глаза нищеты, толп прокаженных и вопиющей неспособности местных управлять автомобилями, то окажется, что Индия — на редкость прикольное место.

И за это мы должны сказать спасибо Америке. Хотя щупальца этой сверхдержавы так глубоко проникли практически во все уголки планеты, что в любой пекинский забегаловке люди сегодня знают, кто такой Брюс Спрингстин,[13]Индия осталась вне их досягаемости.

Где-нибудь в Рейкьявике можно купить биг-мак и пойти слушать австралийских ди-джеев, рассуждающих, какая музыка в фаворе у публики в «настоящий момент». Однако в Индии я не смог отыскать ничего, что напоминало бы о нынешних нравах наших джонов и март. Индия предстала увеличенной в размерах версией Британии годов сороковых-пятидесятых, только погода пожарче.

Индийцы унаследовали нашу влюбленность в бюрократию и нашу законодательную систему, а главное — у них осталась манера выражаться, какая была у англичан в незапамятном прошлом.

Проезжая на такси мимо железнодорожного вокзала в Бомбее — американцы сказали бы про него «Офигеть!» или «Улетная штука!» — я спросил у водителя, что это за сооружение. «Здание времен британского владычества, — ответил он, — архипрочная постройка».

Позже еще один таксист сказал про мечеть, воздвигнутую прямо посреди залива, что она «преэлегантная». Это фантастика!

Однако данные примеры меркнут в сравнении с надписью на этикетке бутылки пива «Кингфишер». Она гласила: «Пиво прехолодное до дрожи». Ну разве это не удивительно?

Американизация английского языка еще не дотянулась до полуострова Индостан, поэтому, когда в Индии читаешь газеты, кажется, что статьи в них пишут журналисты довоенного Би-би-си.

По-английски умеет говорить лишь 10 процентов населения страны, но это именно английский, а не американский, и десятая часть индийского населения — это почти сто миллионов человек.

Подозреваю, что все эти сто миллионов выстроились в очередь перед барами, клубами и ресторанами, в которых сидели мы, чтобы рассказать нам, что каждый образованный индус испытывает к своей старой метрополии одновременно и любовь, и ненависть. Они ненавидят нас за то, что мы вообще пришли в их страну, но благодарны, что пришли к ним именно мы, а не испанцы или немцы.

Один индус сказал мне следующее: «Британцы имели обыкновение чинить любые насилия в завоеванной стране и брать оттуда все, что заблагорассудится, однако, по крайней мере, они не пытались перекроить под себя умы местных жителей. Они оставили нас такими, какие мы были, и за это мы благодарны британцам. Ах да, еще вы научили нас играть в крикет».

Разумеется, мы дали индусам и много чего другого. Например, автомобиль Morris Oxford, превращенный ими в Hindustani Ambassador, а недавно мы дали им Rover SD1. Этот последний начали выпускать внутри страны, чтобы не платить огромные таможенные пошлины, но, хотя на рынке были всего две другие модели легкового автомобиля, «Ровер» с треском прогорел.

Подобно крикету, индийский «Ровер» был непрост в обращении, до безумия скучен, чувствителен к малейшему дождику и, что хуже всего, требовал много денег на содержание. Например, полная заправка бака бензином стоила 2000 рупий, что вдвое превышало годовой доход среднего индуса.

Несмотря на все превратности и перипетии истории, индийцы до сих пор не махнули на нас рукой. Когда в аэропорту Бомбея садится «Боинг-747» «Британских авиалиний», все наземные службы выходят на летное поле, чтобы его поприветствовать.

Причина этой любви кроется в том, что в 1930-е годы четверть всех собранных в Британии «роллс-ройсов» оказалась в Индии, и многие из них были впоследствии кастомизированы — салонные лампы были отделаны драгоценными камнями, дверные ручки — слоновой костью, а сиденья покрыты тигровыми шкурами. Эти автомобили до сих пор ездят по Индии, и в этой связи в умах местных жителей укрепилась мысль, что «британский» есть синоним «роскошного».

Вот почему в свое время индийцы, выбирая машину, которую они станут выпускать у себя, остановились на «Ровере». Эта компания недавно продала в Индию все оборудование, необходимое для выпуска Montego. Сегодня в Индии выпускается двадцать моделей легковых машин, и самая дорогая из них — Austin Morris за 20 000 фунтов стерлингов. Это дорого, если учесть, что на перекрестках придется уступать дорогу автобусам и фургонам, но некоторых это не останавливает.

В последний вечер пребывания в Бомбее я пошел прогуляться на городской пляж и долго смотрел, как солнце садилось в сточную канаву, которую называют здесь океаном. Я видел детишек, стегающих пони, женщин, справляющих нужду на морском песке, и людей, которые прекратили заниматься попрошайничеством, когда проказа отъела им руки до плеч.

Я думал о грязи и запустении, о крикете, о вопиющем социальном неравенстве и удушающей все живое бюрократии. Я думал о массовой бойне на дорогах, о мерзкой куче грязи по имени Калькутта и о прохожих с трясущимися головами.

От размышлений меня отвлек слабый булькающий звук откуда-то из недр живота, оповещающий, что мои железные (как правило) внутренности отражают атаку кубика со льдом, который я только что бросил в бокал. Вскоре волнение внутри утихомирилось, и я вернулся к размышлениям. Если в этой стране настолько все плохо, думал я, почему она мне так нравится?

Над данным вопросом я размышлял целый год, прежде чем сформулировать ответ, и этот ответ получился таким: «Не знаю».