воспоминания. Типа, в следующий раз, когда ты вспомнишь о том, как Шеннон скидывала обувь, ты будешь представлять Шеннон? Или эту актрису?

Вторая часть спектакля гораздо более странная, чем первая: некоторые эпизоды могут быть сном, но это довольно сложно определить. В определенный момент свет становится красным и актеры поворачиваются к зрителям и начинают по-странному бубнить в унисон. Это то, что иногда случается на спектаклях, когда режиссер беспокоится, что зрители могут заскучать, поэтому он заставляет актеров смотреть прямо на людей, чтобы тем стало неуютно и они были бы вынуждены внимательнее следить за происходящим. Появляются стробоскоп и дым-машина, ближе к концу спектакля со стола сбивают чашку, и она укатывается со сцены, и одному из актеров приходится доставать ее из зрительного зала, такое тоже случается на спектаклях.

В конце свет гаснет, и твой брат начинает тут же хлопать, даже не дав никому перевести дыхание, как будто он боится, что, если он не начнет хлопать, никто больше хлопать не станет. А вдруг, мол, никто не поймет, что спектакль закончился. Вдруг вы бы все просто сидели в темноте, думая: «Что случилось? Спектакль еще продолжится? Это так задумано?»

Лично ты была бы не против посидеть в тишине и темноте – чтобы подумать о том, что ты только что увидела, подумать о том, что ты скажешь, решить, хочешь ли ты, чтобы брат увидел тебя заплаканной или нет. Большинство спектаклей, наверное, воспринимались бы лучше, если бы была возможность собраться с мыслями в конце, но большинство спектаклей такого не предусматривают, и этот в том числе.

Свет загорается снова, актеры выходят на поклон, и самое странное, что ты им хлопаешь. Ты вдруг обнаруживаешь, что аплодируешь этой кукольной пародии на твою жизнь, как если бы действительно посчитала все это изумительным представлением. В следующие месяцы ты будешь часто думать об этом вечере, и это вопрос, который не даст тебе покоя: почему ты хлопала?

После спектакля твой брат предлагает тебе пойти поужинать с ним, актерами и остальной командой. Судя по всему, в Нью-Йорке «ужин» – это когда ты ешь в одиннадцать вечера. Наверное, когда ты художник, то можешь позволить себе толковать определенные концепции на свой творческий вкус, особенно если у тебя нет работы на следующее утро, нет семьи или каких-либо угрызений совести по поводу того, чтобы заявиться на «ужин» почти в полночь и заказать вафли.

В любом случае все люди из театра очень рады познакомиться с сестрой Дасти.

– Значит, вы – настоящая Вирджиния, – говорит актриса, игравшая Вирджинию.

– На самом деле я Дакота, – говоришь ты. – Я почти уверена, что Вирджиния основана на нашей другой сестре, по имени Массачусетс.

– О, это та, что умерла? – спрашивает актриса.

А Дасти говорит:

– Это она шутит. У нас нет сестры по имени Массачусетс.

Затем некоторое время все тебя не замечают, поскольку это люди театра, а в представлении людей театра хороший разговор – это когда каждый из них по очереди рассказывает свои веселые истории на протяжении получаса. Это, честно говоря, очень жестоко: после того как ты два с половиной часа отсидела на их представлении, они отвезли тебя в новое место, чтобы показать тебе еще одно представление.

Когда люди театра устают говорить о себе, они, наконец, готовы послушать, как ты будешь говорить о них, вот один из них поворачивается к тебе и спрашивает:

– Дакота, что думаешь о спектакле?

Ты допиваешь свое пиво и сообщаешь:

– Мне показалось нереалистичным, что в конце они все серьезно говорят с сестрой по поводу таблеток. Это было как будто не по-настоящему.

Всем становится очень неловко. Актриса, которая играла Трейси, смеется, потому что думает, что ты шутишь, но, когда она видит, что больше никто не смеется, она говорит «Извините», встает из-за стола, и ты больше не видишь ее никогда в жизни.

Твой брат качает головой:

– Господи Иисусе, Дакота, это же пьеса.

– Я просто говорю, что это было нереалистично.

Потом режиссер говорит что-то вроде:

– Я вижу, в чем проблема. Понимаешь ли, Дакота, в художественном произведении события могут происходить контрфактуально – не так, как в реальной жизни, и эта разница – как раз то, что придает художественным произведениям динамизм.

А ты говоришь:

– Ух ты, правда? Художественные произведения так работают? Я, блядь, не знала, что художественное произведение может быть контрфактуальным и все такое. Спасибо, что просветили меня о том, что такое художественное произведение.

И твой брат говорит:

– Дакота, успокойся.

– Почему? Я тебя позорю?

– Вообще-то, да.

– Так, просто для ясности, разве это позорно? Вся эта пьеса, все это грязное белье, это что, по-твоему, художественное произведение? Вот это по-настоящему позорно.

Все люди театра отводят глаза, потому что им очень некомфортно, что хотя бы на секунду не они оказались в центре внимания, и Дасти говорит:

– Мы можем поговорить снаружи?

Итак, вы идете на улицу, ты прикуриваешь сигарету, а сотрудник ресторана говорит «Извините, мэм, запрещено курить на расстоянии меньше пяти метров от веранды», и если это не самая херовая часть всего происходящего, то тогда я даже не знаю.

– Что происходит? – говорит Дасти.

Ты качаешь головой, потому что если он еще не понял, что происходит, то какого хуя вообще?

– Послушай, – говорит он. – Я понимаю, что смотреть это было непросто, но как, по-твоему, я должен себя чувствовать? Я работал над этим спектаклем последние полтора года.

Ты фыркаешь. Блин, это просто потрясающе.

Мимо проезжает автобус с афишей спектакля – настоящего спектакля, бродвейского, – и тебе становится любопытно, является ли каждая пьеса, каждое «художественное» произведение просто способом автора полить кого-нибудь дерьмом.

– Кто тебе сказал, что так можно? – спрашиваешь ты. – Кто разрешил тебе включать это все в свой спектакль?

Дасти смотрит себе под ноги.

– Понимаешь, когда ты художник, все идет в ход.

– Не. Я не твой рабочий материал. Шеннон – тоже. Тебе нужно разобраться со своим дерьмом.

– Я пытаюсь. Это и есть мой способ с ним разобраться.

Ты не можешь сейчас на него смотреть, потому что, если посмотришь, наверняка заплачешь. Тебе, наверное, лучше всего было бы закончить разговор, но вместо этого ты говоришь:

– Да? А еще ты разбираешься с тем, что я плохая мать? И алкоголичка? С этим тебе тоже нужно разбираться в своей пьесе?

– Когда я говорил, что ты плохая мать?

– Ты думаешь, что я плохая мать, потому что однажды уронила Тейлор на голову.

И вот ты уже плачешь, и, пожалуй, это – забудь, о чем я говорил раньше – самая херовая