– Я к вам сюда Новый год принес, хоть он еще не наступил. Вас, как пить дать, снегом засыплет, если будете торчать здесь до двенадцати часов. Лучше домой поторопитесь. Чарли, мой мальчик! Как дела? Кто бы мог подумать, что ты снова объявишься в наших краях! Нет-нет, миссус, Новый год вы будете встречать без меня, потому как я обещал своей старушке, что как можно скорее приведу Сильвию домой; она ведь не спит, переживает из-за снегопада, да и вообще из-за всего. Премного благодарен, миссус, но на ужин я не останусь, просто капните мне чего-нибудь горяченького для сугреву. Примите мои поздравления. Филипп, мой мальчик, ты не пожалеешь, что в такую ночь избавлен от возвращения домой через Хейтерсбэнк. Моя миссус так трясется над Сильвией, вот я и решил сам прийти за ней, вас всех заодно повидал и для нее теплых шалей прихватил. Мистер Прэтт, надо полагать, ты своих овец в загон поместил, а то ведь на пастбищах травы еще месяца два не увидим, как я понимаю; а я много времени в море провел и на земле долго жил, знаю, что говорю. Эх, доброе пойло, ради такого стоило прийти, – похвалил Дэниэл, осушив стакан грога. – Кинрэйд, если не навестишь меня в ближайшие дни, мы с тобой поссоримся. Пойдем, Сильви, хватит уже держать меня здесь. А то вон госпожа Корни мне еще одну кружку наливает. Что ж, на этот раз я выпью за счастливый брак на всю жизнь.

Сильвия все это время стояла подле отца, готовая тронуться в обратный путь, хотя его появление ее ничуть не обрадовало.

– Господин, а я готов прямо сейчас наведаться в Хейтерсбэнк! – заявил Кинрэйд с легкой непринужденностью.

Этой его непринужденности Филипп завидовал, но изобразить ее не мог. Конечно, он очень расстроился, что его лишили прогулки с Сильвией, ведь он намеревался употребить власть, коей наделила его тетя: дать ей отповедь, если она вела себя легкомысленно или безрассудно, предостеречь, если кто-то из ее знакомых вызвал у него неодобрение.

После ухода Робсонов и Чарли, и Филиппа словно накрыла пустота. Однако через несколько минут первый, приученный быстро принимать решения, постановил для себя, что только Сильвия станет его женой – и никакая другая девушка! Привычный к тому, что он пользуется успехом у женщин, умея распознавать признаки того, что они прониклись к нему симпатией, Кинрэйд не предвидел особых трудностей в том, чтобы завоевать Сильвию. Удовлетворенный прошлым, питая радостные надежды на будущее, он без труда переключил свое внимание на очередную самую красивую девушку в комнате, своим задором и веселым нравом еще больше оживляя атмосферу праздника.

Миссис Корни сочла своим долгом настоять на том, чтобы Филипп остался, ведь теперь, аргументировала она, ему некого провожать, кроме себя самого, а Новый год уж совсем близко. Любому другому из своих гостей она для убедительности добавила бы: «Я сильно обижусь, если ты сейчас уйдешь», но сказать это Филиппу у нее не повернулся язык, ибо по нему было видно, что своим присутствием он будет отравлять общее веселье. Посему они раскланялись со всей любезностью, он попрощался. Закрыв за собой дверь, Филипп вышел в ненастную ночь и в одиночестве отправился домой в Монксхейвен. Холодный мокрый снег, что морской ветер, гнал ему прямо в лицо, залеплял глаза и обжигал кожу; мело параллельно земле. В завываниях ветра слышался рев зимнего моря. От побелевшей земли исходило больше света, нежели от темного свинцового неба. Полевые тропинки вообще было бы не найти, если бы не хорошо знакомые бреши в ограждении, открывавшие взору белый покров лежащей дальше земли в обрамлении двух темных каменных стен. И все же Филипп не сбивался с дороги, подсознательно положившись на животный инстинкт, который сосуществует в человеке вместе с душой и порой странным образом берет на себя управление его телом, когда все более возвышенные способности тонут в муках острой боли. И вот наконец он на улице, что поднимается на холм, с которого днем можно увидеть весь Монксхейвен. Сейчас очертания города растворялись во мраке ночи, на фоне которого вихрились снежные хлопья – все ближе и ближе, гуще, быстрее. Внезапно стали звонить колокола монксхейвенской церкви, возвещая о наступлении нового, 1796 года. В порывах ветра их звуки, казалось, крепчали, набирали мощь, ударяя в лицо Филиппу. Он спускался по холму под их веселый перезвон – под веселый перезвон, с тяжелым сердцем. Ступив на длинную Главную улицу Монксхейвна, он увидел, как гаснет свет в окнах домов – в гостиных, спальнях, кухнях. Новый год настал, пора ожидания окончилась. Начиналась реальность.

Филипп повернул направо, во двор дома Элис Роуз, где он квартировал. Там все еще горел свет и звучали радостные голоса. Он открыл дверь; Элис, ее дочь и Кулсон стояли, словно ожидая его. Мокрый плащ Эстер висел на стуле у очага, но капор снять она еще не успела: вместе с Кулсоном она была на всенощной.

Волнующая торжественность службы оставила следы в ее лице и душе. Ее обычно тусклые глаза светились одухотворением, на бледных щеках играл румянец. Все ее глубоко личные затаенные чувства слились в благоволении и доброжелательности к окружающим. Под воздействием этой всеобъемлющей христианской любви она позабыла про свою привычную скованность и, шагнув к вошедшему Филиппу, встретила его поздравлениями с Новым годом – поздравлениями, которыми она только что обменялась с матерью и Кулсоном.

– С Новым годом тебя, Филипп, и пусть Господь охраняет тебя отныне и во все дни!

В ответ он тепло пожал ей руку. Разрумянившись еще больше, она отняла ее. Элис Роуз что-то отрывисто бросила про поздний час и усталость, и затем вместе с дочерью они поднялись наверх в комнату в передней части дома. Филипп с Кулсоном отправились в комнату в глубине дома, в которой они жили вдвоем.

Кулсон и Филипп были приятелями, но не близкими друзьями. Они никогда не вели споров, но и не доверяли друг другу сокровенные мысли и чувства. Замкнутые и молчаливые сами по себе, они, возможно, питали взаимное уважение еще и потому, что оба были скрытными людьми. В глубине души Кулсона гнездилось тайное чувство, которое могло бы заставить менее любезного парня испытывать неприязнь к Филиппу. Последний, впрочем, об этом не знал: приятели не очень-то много беседовали, хотя и жили в одной комнате.

Кулсон спросил Филиппа, понравился ли ему праздник в доме Корни, и тот ответил:

– Да не очень, не люблю я подобные увеселения.

– Но ведь из-за него ты пропустил всенощную.

Его укор остался без ответа, и Кулсон, пользуясь удобным случаем – первым, что представился ему с тех пор, как старый добрый священник торжественно повелел своей пастве не упускать возможности, которые будут появляться в новом году, – продолжал с чувством возложенного на него долга:

– Джонас Барклай поведал нам, что мирские удовольствия подобны яблокам Содомским[64] – на вид красивые, но на вкус как зола.