И вот дошла очередь до игры в фанты. Молли Брантон встала на колени перед матерью и зарылась лицом в ее колени, а та принялась один за одним доставать фанты и, держа каждый на вытянутой руке, произносила заученную фразу:

– Мне попала в руки вещь, очень красивая вещь. Что должен сделать ее обладатель?

Двоим предлагалось опуститься на колени перед самой красивой женщиной, отвесить поклон самой остроумной и поцеловать тех, кого они любят больше всех; другие должны были укусить кочергу или выполнить подобные шуточные задания. Наконец достали красивую новую ленту Сильвии, что подарил ей Филипп (его так и подмывало выхватить ее из рук миссис Корни и сжечь на глазах у всех – до того ему было ненавистно все это зрелище).

– Мне попала в руки вещь, очень красивая вещь, очень-очень красивая вещь – ума не приложу, где такую можно взять. Что должна сделать ее обладательница?

– Задуть свечу и поцеловать подсвечник.

В мгновение ока Кинрэйд схватил единственную свечу, что была в досягаемости – остальные стояли очень высоко: на полках и в других недоступных местах. Сильвия подошла и задула пламя, и, прежде чем глаза привыкли к внезапному сумраку, он взял свечу в руку, оказавшись, в буквальном смысле, подсвечником, который и надлежало поцеловать. Все рассмеялись, глядя на простодушное лицо Сильвии, когда она поняла, что от нее требуется. Все, кроме Филиппа. У того аж дыхание перехватило.

– Я – подсвечник, – заявил Кинрэйд, но не со столь явным ликованием, какое прозвучало бы в его голосе, будь на месте Сильвии любая другая девушка в комнате.

– Ты должна поцеловать подсвечник, – закричали Корни, – иначе не получишь назад свою ленту.

– А эта лента ей очень дорога, – ехидно произнесла Молли.

– Я не стану целовать ни подсвечник, ни его, – отказалась Сильвия с категоричностью в тихом голосе и, придя в полнейшее замешательство, отвернулась.

– Значит, не видать тебе больше своей ленты, – хором крикнули все.

– Обойдусь и без нее. – Стоя спиной к Кинрэйду, Сильвия бросала гневные взгляды на своих мучителей. – И в такие игры я больше не играю, – добавила она.

Ощутив в душе новый всплеск негодования, она вернулась на свое прежнее место в углу комнаты, сев чуть в стороне от остальных.

У Филиппа поднялось настроение, он жаждал подойти к ней и сказать, что одобряет ее поведение. Увы, Филипп! Сильвия, девушка хоть и необычайно скромная, жеманницей не была. Она выросла в простой крестьянской семье и в случае с любым другим мужчиной, за исключением, возможно, самого Филиппа, притворно чмокнула бы в руку или щеку временного «подсвечника», задумываясь о том не больше, чем наши прародительницы из куда более высоких слоев общества, оказавшиеся в подобной ситуации. Кинрэйд чувствовал себя униженным из-за того, что его отвергли прилюдно, но более проницательный, чем неопытный в сердечных делах Филипп, он решил не отступать и дождаться своего часа. Он продолжал веселиться, словно поведение Сильвии его ничуть не задело и ему все равно, что она вышла из игры. А она, видя, как другие совершенно спокойно выполняют подобные задания, ругала и почти ненавидела себя за то, что спасовала, из-за своей непонятной стыдливости сочла невозможным сделать то, что ей было велено. Сильвии не давала покоя мысль, что она сидит одиноко, не принимая участия в веселье, что она выставила себя на посмешище, и ее глаза наполнялись слезами, которых, как ей казалось, никто не видит. Опасаясь, как бы кто не заметил, что она плачет, когда в игре наступит перерыв, Сильвия тайком, за спинами играющих, пробралась в большую комнату, где она помогала накрывать на стол, с намерением умыться и выпить воды. В ту же минуту и Чарли Кинрэйд, душа компании, исчез из круга, а вскоре вернулся с выражением удовлетворения на лице, понятного тем, кто наблюдал за его игрой. А вот от внимания Филиппа все это ускользнуло: находясь в самом эпицентре неумолчного гвалта и всеобщей беготни, он не догадывался, что Сильвия покидала комнату, пока та не вернулась примерно через четверть часа. Выглядела она милее, чем когда-либо: лицо сияет, взор потуплен, волосы аккуратно подвязаны коричневой лентой вместо той, что у нее конфисковали. Видимо, она не хотела, чтобы ее временное отсутствие было замечено, потому крадучись, бесшумно прошла за расшалившимися парнями и девушками; притом, освежившаяся, опрятная, сдержанная, она являла собой столь разительный контраст с ними, что оба – и Кинрэйд, и Филипп – не могли оторвать от нее глаз. Только первый в душе праздновал победу, что позволяло ему предаваться веселью якобы с самозабвением; а вот Филипп, выйдя из толпы, подошел к Сильвии, безмолвно стоявшей подле миссис Корни. Та, подбоченившись, хохотала над проделками забавляющейся молодежи. Сильвия чуть вздрогнула, когда Филипп обратился к ней. Посмотрев на него, она тут же отвела взгляд в сторону и отвечала ему коротко, но с необычайной мягкостью. А он лишь спросил, когда он может проводить ее домой, и она, несколько удивленная тем, что нужно уходить, когда вечер еще только начался, промолвила:

– Домой? Не знаю! Новый год ведь!

– Да, но мама твоя не ляжет спать, пока ты не вернешься, Сильви!

Однако миссис Корни, услышав вопрос Филиппа, стала его всячески упрекать:

– Уйти домой! Не встретить Новый год! Какие дома могут быть дела в ближайшие шесть часов? Разве в небе не светит луна? Можно подумать, такие праздники каждый день случаются. Как можно разбивать компанию до наступления Нового года? А как же ужин? Пряная говядина, что засаливалась с Мартынова дня, окорока, сладкие пирожки и все такое… чего там только нет. А если они оскорбились тем, что хозяин пошел спать и своим ранним уходом намекает, что не рад гостям, так он позже восьми даже ради короля Георга не ляжет, и он сам им это подтвердит, пусть поднимутся и спросят его самого. Да-да, конечно, хорошо, если дочь рядом, когда болеешь, потому она больше слова не скажет, а поторопится с ужином.

Загоревшись этой идеей, миссис Корни не собиралась по доброй воле отпускать домой кого-либо из гостей прежде, чем те отдадут должное ее приготовлениям, и, резко прервав свою речь, она поспешила прочь, оставив Сильвию с Филиппом вдвоем.

У него участилось сердцебиение; никогда еще его чувство к ней не было столь сильно или столь явственно, как после ее отказа поцеловать «подсвечник». Только он хотел заговорить, намереваясь сказать ей что-нибудь нежное и ласковое, как к ним подкатилось деревянное блюдо, что использовали в игре, и упало прямо между ними. Все пересаживались со стула на стул, и, когда кутерьма улеглась, оказалось, что Сильвия сидит на некотором удалении от Филиппа, а он стоит за пределами круга, словно не участвует в развлечении. В действительности Сильвия невзначай заняла его место в игре, а он остался зрителем, да еще и невольно подслушал разговор, не предназначенный для его ушей. Филипп был прижат к стене возле больших напольных часов. Их круглый циферблат, похожий на лик улыбающейся луны, составлял нелепый контраст с его вытянутым, бледным, угрюмым лицом, находившимся примерно на том же уровне от присыпанного песком пола. Перед ним сидели Молли Брантон и одна из ее сестер. Склонив друг к другу головы, они увлеченно болтали, забыв про игру. До Филиппа долетел обрывок их беседы.