После каждого краткого перерыва он с еще большей страстью принимался целовать ее. Он забыл про ее тело, закрыл глаза и сосредоточился исключительно на своих и ее губах и их тесном взаимодействии. Образ взрослеющей жирной Сиси становился все отчетливее, пока она наконец не очутилась вдруг рядом с ними на диване и не принялась наблюдать за ними. Ей, похоже, было столько же лет, сколько и Максу, она была пухленькой блондинкой, одетой хотя и несколько консервативно, но со вкусом. От нее исходил легкий запах фиалки и какого-то приятного крема для кожи.

— Она вступила в вашу любовную игру? — нетерпеливо спросила Паула и подперла подбородок коленом.

— Да нет! — ответил Макс. — Ты что, думаешь, мне снятся порносны?

— Неужели она не пыталась добиться от тебя, чтобы ты ее поцеловал? — разочарованно воскликнула Паула.

— Нет, она просто смотрела. Ей хотелось понаблюдать за мной.

— Ей хотелось посмотреть, как у тебя обстоит дело с поцелуями, — уточнила Паула.

— Совершенно верно, — согласился Макс.

— А дело обстояло хорошо, — продолжала Паула.

— Даже очень, — подтвердил Макс.

— И ты хочешь, чтобы я объяснила тебе почему.

— А ты можешь это объяснить?

— Конечно. Потому что жирная Сиси присутствовала при поцелуе. Потому что она была уже не жирная и не противная. Потому что она наглядно показала тебе преходящий характер твоего фантома. Потому что она помогла тебе преодолеть твою детскую психологическую травму.

— Все это попахивает Зигмундом Фрейдом, — заметил Макс.

— А ты думал, я все это выдумала? — возразила Паула. — Во всяком случае, я бы на твоем месте постаралась как можно скорее повидать ее.

— Катрин?

— Нет, жирную Сиси.

— Ты что, с ума сошла? Как я ее найду? Да и что я ей скажу? «Здравствуйте, мадам, меня зовут Макс. Каждый раз, когда я целуюсь, я вспоминаю про вас и меня начинает рвать. И так уже двадцать лет…» Смешно!

— Нет, ты несерьезный человек! Боюсь, что мне придется взять это в свои руки, — со скучающей миной произнесла Паула.

— Ты что, действительно хочешь этим заняться? — недоверчиво спросил Макс.

Утро сначала было темно-серым, потом просто серым. Полдень был светло-серым. После обеда день был серым. Вечер был темно-серым. Предыдущая и последующая ночи были черными. В промежутке между ними с неба сыпались тонкие, острые, серебристо-белые снежинки.

В один из самых светлых моментов этого дня Катрин встречалась со своей матерью. Той срочно понадобилось с ней поговорить. Это понадобилось ей еще неделю назад, но поскольку степень срочности уже тогда превышала все допустимые нормы, то состояние ее стабилизировалось и она безропотно, одну за другой, переносила все отсрочки, о которых Катрин сообщала ей по телефону. Но рано или поздно откладываемый разговор должен был состояться. А этот вторник, начавшийся под знаком неустанной сменной работы городских серых тонов, был, как рассудила Катрин, словно создан для исполнения накопившихся обязательств, которым пора было уступать место новым, более актуальным.

До обеда ей удалось приобрести восемь различных рождественских подарков, каждый из которых был совместим с любым из ее знакомых и родственников. То есть любой из них можно было дарить любому знакомому или родственнику. Ей даже не обязательно было лично знать всех дальних тетушек, вероятность встречи с которыми в Рождество обычно угрожающе возрастала. Это были подставки-держатели для курительных свечей, чашечки-подставки для чайных заварочных щипцов и контейнеры-дозаторы для лечебно-ароматических шариков для ванны. Гарантированные, стопроцентные прямые попадания, вещи, при виде которых одариваемые знакомые или родственники обычно восторженно восклицают: «О, это что-то оригинальное! Я и не знал, что такие вещи существуют!» На фоне ежегодных двухсотпятидесятиграммовых пачек декофеинового кофе эти люди были рады любому разнообразию.

Когда Катрин вошла в кафе, мать уже сидела за чашкой чая. Она улыбалась, как после сверхдозы кандизина. Ее укоризненный взгляд — взгляд матери, взявшей на себя обязательство погибнуть от непосильного бремени заботы о собственном потомстве, — говорил: «Дитя мое, на кого ты стала похожа?!»

— Золотце, ты совсем ничего не ешь! От тебя уже остались кожа да кости! — воскликнула она, не выдержав запредельной муки явившегося ей зрелища.

Катрин, для полноты картины, заказала стаканчик глинтвейна. Она его не любила, но сейчас он был ей необходим. Мать, поджав губы, посмотрела на часы, чтобы замерить временные параметры потребления алкоголя своей пропащей дочери, и покачала головой.

— Золотце, папа очень волнуется за тебя, — сказала она.

«Какое счастье, что она замужем! — подумала Катрин. — Иначе ей пришлось бы взвалить на себя и вторую половину забот обо мне».

— Мама, у меня все хорошо. Все в порядке. Я живу своей жизнью, — ответила она и получила двойную порцию сочувственных материнских взглядов (чтобы не так остро ощущалось отсутствие отца с его долей забот о дочери).

До второго стакана глинтвейна мать мужественно и довольно успешно боролась со слезами. Она рассказывала о своих удачно вышедших замуж школьных подругах, постоянно осведомлявшихся о Катрин, о своем запланированном на январь турне по медицинским учреждениям всех профилей (включая ежемесячный визит в офтальмологическую клинику доктора Харлиха) и о самых волнующих телепередачах прошедшей недели на тему здоровья. («Раннее распознавание и эффективные методы лечения гепатита Е» она, судя по всему, пропустила.) Кроме того, она захватила с собой свежие фотографии последних младенцев дочерей тетушки Хелли — чтобы у Катрин, как говорится, слюнки потекли. Но Катрин предпочитала слюнкам глинтвейн.

В конце концов речь пошла о Рождестве и тридцатилетии Катрин и о том, чего она желала и ждала в этом плане от своих родителей. Она не желала и не ждала ничего, что хоть как-то было связано с ее родителями, ей хотелось только покоя и отсутствия семейного давления. Вернее было бы сказать так: ждать она этого, конечно, не ждала, но желала, чтобы родители когда-нибудь наконец прекратили спрашивать, чего она желает или ждет от них. Потому что в действительности желали и ждали они, ее родители, — от нее и для нее, а именно: мужа. Катрин порадовалась уже хотя бы тому, что мать либо забыла, либо вытеснила из сознания историю с собакой (а может, и не приняла ее всерьез), которая исключала ее визит к родителям в сочельник. Значит, можно будет еще несколько дней пожить относительно спокойно, не поднимая эту тему.

— Дитя мое, он был у меня… — сообщила мать судьбоносным тоном, и тут наконец по ее щекам, изрытым горестными складками и морщинами, покатились первые слезы.

Разговор неудержимо устремился к своей кульминационной точке. Катрин срочно понадобился еще глоток глинтвейна.

— Он готов в любую минуту принять тебя обратно! — торжественно возвестила мать.