В Ило, если хочешь понять, где ты есть, далеко идти не надо – хватит и семейной Библии. Там, на форзаце, прямо перед «В начале…» и написана вся правда, которая тебе нужна. В мире есть и другие правды, но их чаще всего не записывают. Тайные родственные связи передаются из уст в уста. Ажиотаж вызывают белые родственники, о них шепчутся иногда стыдливо, иногда надменно – в зависимости от подробностей. Есть еще и другие негласные родственники, у которых нет проблем с цветом кожи, но не все в порядке с местом жительства. Я был редким человеком в Ило, у которого не было другой родни, кроме родителей. Оливия родилась в Оклахоме, ее семья осталась там же, но я их ни разу не видел. Рой-старший был родом из Хоулэнда в Техасе и забрел в Ило по пути в Джексон. Нашу семейную Библию им на свадьбу подарила хозяйка комнаты, которую снимал Рой-старший. Под кожаной обложкой было всего три имени, выведенных старательной рукой Оливии.

Селестию рядом со мной Оливия так и не вписала, но на странице было достаточно места, и пространства хватило бы на всех будущих Гамильтонов, которых соединят диагональные линии и тире.

Но у Давины Хардрик все было по-другому. В Ило найдется не меньше дюжины черных Хардриков, даже несколько Хардричей с ч, которые изменили фамилию, когда семья разделилась, как паства в расколе. Я завидовал ее крепким корням – они были настолько мощными, что могли пройти сквозь асфальт. Она сказала мне, что сейчас живет в доме мисс Энни Мэй, и я пытался вспомнить, кем она ей приходится, какие линии их соединяют в Библии. Я помнил, что ее дедушку звали мистер Пикард, или он был ей дядя? Семья у нее была разветвленная, это я точно помнил. Когда-то я знал всех, кто кем кому приходится.

Я столкнулся с Давиной в «Волмарте», когда пришел туда за цветами для Оливии. Одетая в голубую форму, Давина открыла холодильник с цветами и помогла мне выбрать букет, который у меня никак не хватало духу отнести. Заворачивая мою покупку в чистую белую бумагу, она спросила, помню ли я, что мы с ней ходили в старшую школу, хотя она училась на пару классов старше меня. Я ответил, что помню. Она спросила, нет ли у меня желания съесть домашний ужин. Я ответил, что желание есть. Несколько часов спустя я стоял у ее обшитого вагонкой дома, на котором висели разноцветные рождественские гирлянды и золотые банты.

Я поднялся на три бетонные ступеньки и оказался на покосившемся крыльце. Домику было уже, наверное, семьдесят, а то и восемьдесят лет, и строил его, возможно, муж мисс Энни Мэй. Этот район назывался Хардвуд, тут жили цветные фабричные рабочие. Это было тогда, когда тут еще была фабрика, когда цветной звучало даже уважительно. Я постучал по двери с серебристым венком, почти сожалея, что у меня нет при себе шляпы, которую я мог бы снять и взять в руки.

– Привет, – сказала она через застекленную дверь. Ей очень шел праздничный фартук, оттенявший цвет ее кожи – роскошная коричневая ткань с красной подкладкой, как у пары хороших лоферов. Давина склонила голову набок:

– Хорошо выглядишь.

– Ты тоже.

Запах с кухни наполнял воздух, долетая даже до меня, и больше всего на свете я хотел переступить ее порог.

– Рановато ты, – сказала она, слегка улыбнувшись – без раздражения, просто предупреждая меня. – Дай мне пару минут, чтобы причесаться.

И она закрыла дверь, а я сел на ступеньки и стал ждать. Эту науку я неплохо освоил за пять лет в тюрьме. Я сидел, не поворачиваясь, чтобы не увидеть через дорогу похоронный дом из рыжего кирпича, где мою маму готовили в последний путь. Вместо этого я разглядывал свои пальцы, очень похожие теперь на руки Уолтера, покрытые узловатыми желтыми мозолями. Когда я сел в тюрьму, мои ладони были как у банкира, а когда вышел – похожи на руки рабочего на фабрике. Но хотя бы вышел. Это я тоже усвоил в тюрьме: думай о важном.

На Эдвардс-стрит было тихо. Стайка мальчишек веревкой ловила в придорожной канаве раков на бекон. Вдали отражались огни алкогольного магазина, и я ощущал дрожь от колонок, слегка сотрясавшую воздух. Мой родной город. На этих улицах я обдирал коленки. На этих перекрестках стал мужчиной. Но я не чувствовал себя дома.

Когда Давина вновь подошла к двери, на ней уже не было фартука, и я немного расстроился, хотя ее темно-красное платье подчеркивало все манящее, что есть в женском теле. В старшей школе у нее было идеальное тело – миниатюрное и полное одновременно, мы такую фигуру называли «кирпичный домик». Рой-старший предупреждал меня, что у таких девушек все в порядке в пятнадцать, но к тридцати они толстеют, и лучше на них не жениться. Но применительно к Давине этот совет казался наивным и жестоким. Да, она немного поправилась в груди и бедрах, но по-прежнему выглядела соблазнительно.

– Ты до сих пор женат? – спросила она через дверь.

– Не знаю, – сказал я.

Она улыбнулась, наклонив голову так, что показался кусочек мишуры, заткнутый за ухом, как гардения.

– Заходи, – сказала она. – Ужин будет готов через пару минут. Хочешь пока выпить?

– А ты как думаешь? – я шел за ней на кухню, разглядывая роскошные изгибы ее тела.

Прежний я, и я не имею в виду себя до тюрьмы, я имею в виду прежнего себя, каким я был еще до встречи с Селестией, лет в двадцать, когда менял женщин как перчатки – этот я нашелся бы, что ответить. Тогда я мог собраться. Держи в уме деньги и ум в деньгах, – говорил я про себя, вне зависимости от того, на чем мне надо было сосредоточиться. Думай о чем-то одном. Так выиграешь. И вот он я, стою рядом с женщиной, с отличной женщиной, и думаю о жене, с которой не говорил уже два года.

Я не хочу сказать, что я был идеальным мужем. Случались ошибки, и страдали чувства, как когда Селестия нашла чек на два комплекта нижнего белья, а не на один, который я подарил ей на день рождения. Она еще не рвала и метала, но все к тому шло. «Селестия, я люблю одну тебя», – сказал я тогда. Это не совсем объясняло второй комплект белья на чеке у нее в руке, но это было чистой правдой, и, сдается мне, она это понимала.

Я сидел в гостиной Давины, пил ее виски, а у меня перед глазами был образ Селестии, в носу стоял ее запах, в ушах звучала ее песня. Но тем не менее, когда я смотрел на Давину, мой рот наполнялся слюной.

– А когда мисс Энни Мэй умерла? – спросил я. – Она была добрая дама. Продавала соленые огурцы по десять центов. Когда мы были маленькие. Помнишь?

– Четыре года назад. Я вообще удивилась, что она мне что-то завещала, но мы всегда хорошо общались, а ее сын сейчас живет в Хьюстоне. Его зовут Уоффорд, помнишь?

Я помнил этого парня – он выбился в люди и выступал перед нами, когда я учился в старшей школе. Советовал доучиться до конца, не курить крэк и не заделать никому ребенка.

– Да, был такой.

Давина усмехнулась:

– Теперь, когда мисс Энни Мэй умерла, думаю, что в Ило мы его больше не увидим, – она помотала головой. – Вот и мой отец такой же. Мне и пяти лет не исполнилось, а он уже был на полдороге в Даллас.