По-хорошему — Чистов сильнее. Или очень скоро будет сильнее.

А по-человечески — у капитан-лейтенанта трое детей, один из них, девочка, — хронически и тяжело больна.

— Тебе карандаш дать? — спросил, тяжело дыша, контр-адмирал. — Сам вычеркнешь, кого решишь.

— Не надо. — Чистов впервые за годы службы вышел не по-уставному, не попрощавшись.

К третьему визиту готовились вдвоем: Томка уже так испугалась за Вадьку, что готова была служить с ним где угодно, лишь бы он стал прежним.

Сидели, продумывали аргументы и даже тренировали рапорт — Томка была вместо адмирала.

Вадим пришел на прием к приехавшему большому начальнику с почти боевым настроем. Он решил соглашаться на любое предложение, хоть на речную флотилию, хоть на старшинскую должность. Лишь бы остаться на флоте.

Остальное он докажет службой.

Вице-адмирал действительно пытался помочь.

Он и приехал с некоторыми наметками (проблема затронула отнюдь не только Чистова), и при нем дважды звонил в разные углы страны. Задача оказалась нерешаемой даже для такого начальника: сокращали единицы на всех флотах. И на каждом в первую очередь старались сохранить своих — тех, кого знают. Да и чего скрывать — тех, кого жальче. К тому же некоторых парней с громкими фамилиями в принципе нельзя было уволить — а для совсем некоторых даже должности появлялись. Но об этом думать и вовсе не хотелось, так что итог визита оказался прежним.

Появилась, правда, зацепка: обещали провентилировать вопрос насчет морских погранцов. Там, конечно, никаких дальних походов. Но зато на море наглядишься — чуть не каждый день. И с деньгами неплохо.

Почему не ответили сразу — потому что это было уже другое ведомство, фээсбэшное. Граница традиционно числилась за ними.

Томка, узнав, в очередной раз взгрустнула. Морская граница есть не только в Калининграде и в Сочи, но и на Курилах с Камчаткой. И что-то ей подсказывало, что сочинские штатные единицы могут быть уже заняты.

Через неделю выяснилось, что курильские заняты тоже.

На приеме в управлении ФСБ предложили путь для сохранения погон: отправить на полугодовую переподготовку — и служи дальше, уже в качестве оперативного работника. Но Вадик-то мечтал не погоны сохранить. Он о море мечтал, о мостике ходовом.

В этом же ведомстве для выслеживания шпионов или еще кого плавсредства явно не использовали.

Вадик снова оккупировал диван. А перепуганная Томка втайне от мужа кинулась звонить его родителям. Мама, Екатерина Степановна Воскобойникова, сухо выслушала главную новость и сказала, что этого и следовало ожидать. Еще сказала, что неизвестно, плохо ли то, что случилось. На ее взгляд — нет.

Томка тоже так думала, впервые узнав о новости.

Но Екатерина Степановна не видела своего сына, днями пролеживавшего диван.

И все же Тамара не стала говорить об этом Воскобойниковой. А набрала номер Чистова-старшего.

Тот внимательно выслушал. Вежливо поблагодарил. Сказал, чтоб Тома не волновалась, он попробует сам все уладить.

Тамара еще подумала, что у Владимира Сергеевича имеются какие-нибудь могущественные связи.

Однако Чистов-старший улаживать ситуацию предпочел другим путем.

Он сам позвонил Вадьке.

— Здравствуй, пап, — тихо ответил на его приветствие сын.

— Вадь, я в курсе, — сказал отец. — Ничего объяснять не надо. У тебя еще долго отпуск?

— Короткий — неделю, — ответил Вадим. — Далее — всю жизнь.

— Про далее будет далее, — отозвался Чистов-старший. — Томка еще не беременна?

— Нет, вроде.

— Жаль, — непонятно почему сказал отец.

Впрочем, уже повесив трубку и подумав дополнительно, Чистов-младший понял глубинный смысл сказанного. Перед тем как повесить трубку, отец предложил ему встретиться в Питере на пару дней.

— Когда? — спросил сын.

— Ну, допустим, сегодня вечером, если билет успеешь купить. Если нет, то завтра утром.

Отказывать отцу Вадим не привык, к тому же и оснований не было: отпуск ведь. Поэтому, собрав все душевные силы, с дивана слез и поперся в Питер.

Встретились на следующее утро. Вадим был в гражданке — он испытывал чуть ли не физическую боль при мысли, что надо надевать форму, которую осталось носить считаные недели.

Теперь было видно, что отец и сын очень похожи — оба сухие, подтянутые.

Оба с короткой стрижкой, одеты аккуратно и чуточку спортивно. Правда, сын перерос папу сантиметров на восемь, что служило поводом для постоянных укоров со стороны Майки: мол, все берегли для сыночка, а ей оставили ее метр шестьдесят два.

— С каблуками — метр семьдесят минимум, — отшучивались они.

— С чего начнем программу? — спросил Вадим.

— Как всегда, — ответил отец.

Питер был их город.

Их двоих.

Чистов-старший, несмотря на упреки жены, считавшей, что отец потакает дурацким мечтам сына, постоянно вывозил сюда Вадима.

Нева — не Москва-река у конфетной фабрики. Здесь они стояли часами, наблюдая не только настоящие суда, но и самые настоящие боевые корабли.

А потом еще и есть старались в таких местах, чтоб вода была видна. И в Кронштадт ездили, даже когда разрешение еще требовалось, отец специально договаривался. Вот там кораблей было сколько угодно.

Еще ездили в Петергоф.

При желании водоизмещающие плавсредства обнаруживались и здесь, с морского берега. Но, конечно, в Петергоф ехали за красотой, уже по первому разу насытившись кораблями.

Вадим никак не мог взять в толк, зачем его вызвал отец. То есть, зачем вызвал, понятно — поднять боевой дух личного состава. Но почему — сюда, где каждый камень на набережной, каждый плеск невской воды напоминает о тяжком пути к осуществлению его главной жизненной мечты и о ее полном и безоговорочном крахе?

А Владимир Сергеевич объяснений давать не торопился. Они долго гуляли по питерским улицам и набережным. Потом сплавали на кораблике. Потом, уже ближе к вечеру — ночи в это время года здесь не бывает, — рванули в Петергоф: отец с упорством садиста продолжал свое дело.

Облазив Петергоф — наверняка протопали с десяток километров, не меньше, — вернулись в город. Здесь зашли в давно им известную недорогую гостиничку — оказалось, отец еще из Москвы забронировал номера — и без задних ног упали в койки.

Утром — продолжение банкета.

Нева.

Питерские улицы.

Снова Нева.

Правда, добавился Русский музей.

Про дело, из-за которого оба сюда примчались, не говорили вообще. Про Майку говорили — Вадик расстроился, она брата берегла и ничего не писала. Про архитектуру и искусство говорили.