На несколько секунд в небольшой комнате, где кроме них находился сейчас еще один их товарищ, воцарилось звенящее, как провода высоковольтной линии, молчание.

— План не поменялся, Микола? — прервал молчание Андрий.

— Да не. Чего там менять! — экзальтация оставила Миколу, он был вновь спокоен. — Входим в зал, выводим президиум в фойе. Там у них будут сидеть все предатели. Расстреливаем. Прыгаем в грузовик, и пока то да се, в городе нас уже не будет.

— А если попытаются отбить? — Андрий вспомнил о простокваше и поднес стакан к губам.

— Интеллигенты трусливы, — Микола снова принялся копаться в ящиках, но отвлекся, отвечая на вопрос Андрия. — А попытаются… Несколько выстрелов в потолок, если потребуется и в кого-то особо негодующего — враз притихнут.

— Жаль, форма пехотная. «Энкаведешную» бы.

— Ерунда. Главное, что солдаты. Это останется в умах, это разнесут по городу. Ах, какой переполох поднимется! Как пополнятся после этого наши ряды! Вот чего жаль, так того, что нам придется убираться отсюда. Тут только работать успевай. Ничего, наши товарищи будут жать посеянное нами.

— А вдруг люди поверят коммунистам, которые будут убеждать, что не их рук дело?

— Кто им поверит, Андрий! И чем больше они будут кричать, тем меньше им будут верить. Люди поймут, что коммунисты показали прилюдно свою силу. Дескать, если мы таких людей спокойно расстреливаем на глазах у всех, значит, бойтесь все, вас-то мы тем более не пожалеем. И тогда нам останется лишь бросить искру в иссушенные ненавистью умы наших соотечественников, и вспыхнет костер народного гнева. Праведный костер, в котором сгорят наши недруги!

Микола ударил кулаком по столу и из стакана, который вновь наполнил простоквашей Андрий, выплеснулись белые капли…

* * *

Сотрудника львовского НКВД, того, что встречал на вокзале Адамца и Шепелева, на месте не оказалось.

— Разыскать немедленно! — прогрохотала в трубку женщина, в сумочке которой лежал партбилет на имя товарища Воронцовой. — Звоню через пятнадцать минут. Дело государственной значимости. Попробуйте только не найти его, живо вылетите из партии и с работы!

Опущенная трубка чуть не поломала рычаги аппарата.

Эти пятнадцать минут особенно долго тянулись для работников рядового почтового отделения, откуда совершала звонок товарищ Воронцова. Ее голос клеймил сортировщиков газет за нерасторопность и валяющиеся на полу газеты.

— Сюда смотреть! У вас товарищ Сталин лежит. Чтоб каждый мог наступать на товарища Сталина! И это не идеологическая диверсия? Ваша фамилия, женщина? Я вам покажу, не из вашего ведомства! Может, еще скажете, не из вашей партии!

Посылочному отделению досталось за бумажные груды «тут только спичку поднеси, а где, кстати, ваш огнетушитель?» и за домашние пироги на тарелке возле сахарницы и заварного чайника «устроились тут, как не на работе, что это за посиделки, убрать и выкинуть».

— З яким великим ентузиазмом жинка, — с восхищением отметил пожилой работник почты, оглаживая усы. — Як императриця.

А через сорок минут после состоявшегося разговора между женщиной и сотрудником львовского НКВД к дому Ференца Дякуна на улице Жовтневой революции подкатили две машины, легковая и грузовая. Высыпавшие из грузового автомобиля солдаты в серых шинелях и синеверхих фуражках с малиновыми околышами окружили дом, держа наизготовку карабины. В ворота дробно застучали приклады. И молотили по тем воротам до тех пор, пока благообразный старичок не выбежал открывать. Когда он открывал, за домом затрещали выстрелы. Попытавшиеся улизнуть уголовные постояльцы дома Ференца Дякуна налетели на солдатское оцепление. Один был убит, двое сдались.

«Я ж не знал, кто они, пустил по доброте душевной», — заверял старик, и ему вторила его старуха. В тщательно обысканном доме обнаружили тайник с брошками, серьгами, колечками, с меховыми воротниками и носильными вещами. «Не мое, — клялся старик, — эти, кого впустил по доброте, тут вот чего устроили. Ох, горе, горе».

Кост-Левицкий

Увезли всех. И их сразу же взяли в работу следователи. Двоих уголовников допрашивали следователи Великохатько и Борисов. И вопросы, какие им задавали, немало удивляли арестованных. Их «кололи» не на их дела, а на то, кого они знают из антисоветского подполья, какой выход имеют на заговорщиков.

Но ни те, кто арестовывал, ни те, кто допрашивал, не знали, что еще раньше, до приезда машин с группой захвата, дом покинуло несколько человек. И среди них хорошо известные работникам советской милиции Монгол и Колун…

Когда следователи допрашивали задержанных, в кабинете товарища Берии на Лубянке раздался звонок. Звонил его зам Меркулов.

— Объявился Шепелев. Не лично. От его имени звонила какая-то женщина, зачитала его записку. Шепелев дал адрес какого-то притона, обитатели которого якобы имеют связь с оуновским подпольем.

— И что? — нетерпеливо спросил Лаврентий Павлович.

— Их взяли, допрашивают. В доме действительно был воровской притон, наш капитан здорово помог милиции. Там обнаружены краденые вещи и вооруженные уголовники.

— Что нам эти блатные истории! Как по главной теме?

— Ничего. Только…

— Что только?

— Еще, товарищ Берия, Шепелев попросил, чтобы вы лично рассекретили персону «Кобзаря» и операцию внедрения для львовского НКВД. Видимо, он завершает операцию.

— Рассекретить? А зачем, почему?

— Неизвестно.

— И лично я?

— Да, так мне передали.

— А не много этот Шепелев о себе… — Берия замолчал, Меркулов не решался прервать это молчание. Наконец нарком сказал:

— Ладно, я позвоню во Львов. Ну, если этот Шепелев все завалит…

* * *

Капитан покинул кузов грузовика, когда услышал, как хлопнули дверцы кабины, за брезентом протопали две пары ног, скрипнула, а потом стукнула дверь. Шепелев выскочил наружу и огляделся. Двор жилого дома. Подъезд, в котором скрылись шофер и Кемень. Дом трехэтажный. Капитан взбежал на крыльцо подъезда, осторожно приоткрыл дверь, прислушался. Поднимаются. Сейчас они должны быть на марше между вторым и третьим этажами.

Шепелев вошел, аккуратно затворил за собой дверь. Кошачьим шагом, не торопясь, начал подниматься по лестнице. Ступени старые, истертые ни одним поколением жильцов, но чистые, словно их моют каждый день.

Площадка первого этажа. На нее выходят две двери. Судя по единственному звонку рядом с каждой и отсутствию табличек вроде «Пантелеевым — 4 зв.» — или не уплотняли еще жильцов, или съехавшиеся жильцы пока не обустроили свой новый коммунальный быт. А может быть, Львов минует чаша сия, и собственные квартиры останутся собственными? Или пока не торопятся обрушивать на головы львовчан сразу все особенности советского быта?