лицо. — Прошу вас всё произошедшее между нами держать в строгой тайне. Иначе… я бы не хотел говорить вам гадости в сочельник, но, если кто — либо из вас проболтается, особенно, если до Лизки дойдет, — я вам устрою… Я вам такую Содом и Гоморру устрою — мало не покажется!

— Как вам будет угодно, ваше величество, — сделала реверанс Наташа.

— Я, право, в отчаянии от того, что случилось, — забормотал Пьер.

Император ткнул пальцем в грудь Ржевскому.

— Поручик, я вам уже это говорил, но все же повторюсь. Вам никогда не быть ротмистром!

Потом он приблизился к Наташе Ростовой, преданно и с обожанием смотревшей на него, и точно так же уперся пальцем ей в грудь.

— А вам, сударыня, не долго оставаться в девицах.

Наташа скромно потупилась.

Остановившись возле Элен, царь принялся молча тыкать пальцем в ее бюст, словно собирался сказать ей что-то очень важное, но так и не находил нужных слов. Она терпеливо ждала, облизывая губы.

— Уберите палец, ваше величество, — прошипел Пьер, краснея ушами. — Это грудь моей жены.

Император вздрогнул.

— Оставляю ее вашим заботам, — отрывисто произнес он и, не оглядываясь, быстро пошел прочь.

Глава 10. Любовные аллюры

На следующий день Денис Давыдов затащил Ржевского в оперу.

— Какого черта там делать? — поначалу упирался поручик. — Там, набось, такая скука. Ни выпить толком, ни потанцевать.

— Ты никогда не бывал в опеге?!

— Ни разу! И сим горжусь. Но по разговорам наслышан. Битых три часа сидеть на одном месте, протирая штаны, — мыслимое ли дело! И всё ради того, чтобы любоваться, как перед тобой кто-то воет, машет руками и строит рожи?

— Ты ничего не понимаешь, бгатец. Сегодня там собегется столько пгехогошеньких девиц, чуть ли не весь московский выводок. Это же сказка!

— Да? Хм, тогда, пожалуй… — Ржевский подкрутил усы.

— И к тому же будет петь несгавненная Луиза Жегмон.

— Что за пташка?

— О, это божественная женщина. Пгиехала всего на несколько дней из Пагижа. Голос — чудо! Поет, как канагейка.

— А как она… того?

— Фганцуженка, мой дгуг. И этим все сказано.

— Едем!

В опере от обилия голых женских плеч, шей и рук у поручика Ржевского зарябило в глазах. Это было просто какое-то море наготы. В театре эта обнаженность женских прелестей особенно бросалась в глаза и волновала даже больше, чем на балу. Может быть, причина этого заключалась в том, что в театре дамам приходилось сидеть, и таким образом взорам окружающих являлись не столько их платья, сколько плечи и всё остальное.

— Баня, сущая баня, — сказал Ржевский Давыдову, когда они устроились в партере. — При Петре Великом, говорят, мужики и бабы вообще вместе мылись. Славное было времечко!

— Скажешь, опоздали мы появиться на свет?

— Ничего, мы, гусары, своего не упустим. Но какого черта мы сели в партер? Сверху было б лучше видно.

— Ты собигаешься смотгеть на сцену? — подколол его Давыдов.

— Я говорю о дамских декольте.

— О, ты пгав, это самое стоящее из того, на что следует обгащать внимание в опеге. Декольте… Подумать только, бгатец, что там скгывается — для нас давным — давно уж не секгет. Но всё гавно интегесно!

Ржевский уставился на приятеля.

— Чего, чего?

— Я говогю, столько сисек на своем веку пегевидел, а всё гавно интегесно.

— Не ожидал, Денис, услышать от тебя о женщинах такое… Ну, ладно, ты как хочешь, а я пошел наверх.

Покинув партер, Ржевский заскочил в буфет и пропустил там для бодрости две стопки коньяка. Потом, прихватив бутылку шампанского, перебрался на бельэтаж, где принялся деловито обследовать ложи.

Он открывал одну дверь за другой, наметанным глазом уясняя обстановку. Как назло, одинокие женщины не попадались. Хорошеньких девушек непременно сторожили их родители или близкие родственники — всякие там напомаженные тетушки или дядюшки; при более зрелых дамах восседали их мужья или любовники; даже старухи — и те не страдали от одиночества, окруженные своими внуками и правнуками.

— Бонжур, мадам, — говорил с улыбкой Ржевский, вторгаясь в очередную ложу, чтобы через мгновение, разведя руками, сердито буркнуть: — Пардон, месье, оревуар, — и закрыть дверь.

Странные метания молодого офицера были замечены капельдинером. Служащий остановил поручика в коридоре, когда тот со вздохом разочарования покидал последнюю в этом ряду ложу, где прелестную молодую даму пас увенчанный сединами вельможа.

— Вы не можете найти свое место, сударь? — вежливо осведомился капельдинер.

— Да, любезный, я просто не нахожу себе места! — раздраженно ответил поручик. — У вас всегда такой аншлаг?

— Покажите, пожалуйста, ваш билет, сударь. Я вам помогу.

— Мне сейчас может помочь лишь одно из двух: либо смазливенькая барышня с пухлыми губками и стройной ножкой, либо полная кастрация.

— Простите, что-с?

— Экий ты, братец, тугодум! Кстати, нет ли у вас здесь отдельных кабинетов, где можно было бы раздавить с дамой бутылку шампанского?

Служащий понимающе улыбнулся:

— Ну-у, разве что в уборной.

— Чего? Ты, старый боров, предлагаешь мне, гусару, запереться с дамой в сортире?! — Оскорбленный в лучших чувствах поручик схватил его за грудки. — Хрустальных люстр понавешали, со всей Москвы красивых баб наприглашали — и никаких удобств! Негде с дамой посидеть, кроме как в клозете.

— Ваше благородие, не виноват, отпустите, — бормотал перепуганный до смерти капельдинер. — Я имел в виду артистическую уборную, где артистки переодеваются.

Ржевский тут же ослабил хватку.

— Что? Переодеваются, говоришь? Это хорошо. Объяснишь, как туда попасть — рубль серебряный получишь.

— А…

— А не объяснишь — бутылкой по голове!

И капельдинер выложил поручику как на духу, где расположены артистические уборные.

— Только сейчас там никого нет, — заговорщически добавил он. — Все артистки на сцене.

— А когда появятся?

— После окончания первого действия. Минут, этак, через двадцать — тридцать.

— Я столько не вытерплю!

Ржевский раскинул мозгами.

— Скажи-ка, любезный, а что за фрукт сидит вот в этой ложе, — сказал он, показав на крайнюю дверь.

Служащий осторожно заглянул в ложу.

— Граф Бурёнкин с любовницей, — сообщил он. — Заядлый театрал.

— А жена у него есть?

— Есть. Только он больше всё с другими барышнями приходит.

— Отлично-с! Теперь мне срочно нужны перо, чернила и бумага.

Капельдинер отвел поручика в служебное помещение. Откупорив для вдохновения бутылку шампанского и осушив ее из горла, Ржевский быстро набросал записку:

«Графу Бурёнкину,

совершенно интимно

Ваше сиятельство, довожу до Вашего сведения, что в то время, как Вы услаждаете свой слух в опере, Ваша законная супруга услаждает свое тело в объятиях своего любовника.

Искренне Ваш, Робинзон Крузо».

Едва Ржевский отложил перо, как из буфета вернулся капельдинер, посланный им за второй бутылкой шампанского и двумя бокалами.