что женщина не сильно страдала после первых побоев, Рыбин смог заключить, что она обладала сверхъестественными способностями[370]. Таким образом, до инцидента 1891 года, повлекшего за собой ее безвременную смерть, Дарья по крайней мере один раз уже обвинялась в колдовстве.

Поиск предыдущих эпизодов, подтверждающих подозрения крестьян в том, что их сосед – ведьма или колдун, встречался довольно часто. После убийства предполагаемого колдуна Егора Гомозкова в селе Ивановка Самарской губернии в 1879 году двенадцать из тринадцати свидетелей дали показания о том, что убитый якобы владел злыми чарами. В показаниях фигурировали эпизоды трехлетней давности, когда Гомозков якобы испортил дочь односельчанина, наслав на нее болезнь и «сухие роды», околдовал другого человека, у которого просил милостыню, и вызывал желудочные колики и даже «родовые схватки» среди мужчин. Соединив вместе ряд событий, крестьяне Ивановки убедились в злодейской сути Гомозкова. Один из свидетелей показал, что каждый раз, встречая колдуна на улице, он в качестве меры предосторожности читал молитву Богородице. Жители села явно считали, что Гомозкова настигло справедливое возмездие, когда его жестоко убил их односельчанин Перфил Табунщиков[371].

Во время эпидемии кликушества, бушевавшей в 1898–1899 годах в смоленском Ащепкове, многие жители села, убедившись, что именно соседка Сиклитинья Никифорова виновна в эпидемии кликушества, тоже стали пытаться вспомнить случаи, когда она могла их проклясть. Когда число жертв одержимости достигло пяти, те жители деревни, которые садились за стол в доме Сиклитиньи, чрезвычайно обеспокоились, поскольку считалось, что проклятие могло передаваться через пищу. Простой боли в желудке было достаточно, чтобы женщина поверила, что ее тоже околдовала Сиклитинья. Это подтверждение предательства Сиклитиньи, нарушившей, по мнению крестьян, законы гостеприимства, возымело волновой эффект: судороги стали случаться у все большего и большего количества людей. В итоге ставшие кликушами 15 человек – 13 женщин и 2 мужчин – утверждали, что их околдовала Сиклитинья Никифорова. Тридцатидвухлетняя Марфа Петрова, одна из одержимых, связала начало своей болезни с визитом к ней Сиклитиньи:

приходила ко мне Сиклюха, и как попила у меня квас в кувшине, стало у меня сердце болеть, грудь и живот схватывать. Только я на нее не думала, так по Божьему [веленью], и во внимание не брала. Тогда у нас на нее и слуху не было. Василиса кричала, но мы не верили… я сама, грешная, не верила.

Другая кликуша, Мария Алексеева, утверждала, что, хоть у нее и не было никакой неприязни к Сиклитинье, она отказалась отдать той одежду для ее дочери Марины. Обвинив Сиклитинью в порче коров, сельский пастух Фролов связал свое несчастье с тем, что он сделал сапоги для Сиклитинии за 50 копеек вместо предложенных ею 20 копеек[372]. Последние два случая являются классическими примерами того, как люди, отказавшие в помощи соседке, воспользовались слухами и сплетнями о Сиклитинье для того, чтобы прийти к заключению, что та мстит им, наводя порчу и сажая в них бесов.

Однако на ащепковской эпидемии одержимости бесами сказалась не только зависимость овдовевшей Сиклитиньи от благотворительности соседей. На большинстве кликуш лежали существенные домашние обязательства: их мужья либо умерли, либо отсутствовали. Все 13 женщин были замужем в то или иное время, при этом 9 из них были либо вдовами (3), либо солдатскими женами (1), либо женами отходников (5). Это означало, что они вынуждены были вести хозяйство только с помощью детей или пожилых родственников. В случае с Неонилой Титовой припадки, тяжелая депрессия и неспособность работать, которые она связала с колдовством Сиклитиньи, заставили ее мужа вернуться домой, чтобы вести домашнее хозяйство. В село вернулся и муж Василисы Алексеевой, которая первой назвала Сиклитинью ведьмой. Увеличение числа мужчин, занятых вне сельского хозяйства, уходивших в поисках заработков далеко от родных деревень, могло иметь негативные последствия для женщин, которые оставались нести всю ответственность за работу в поле и дома, часто на глазах у критически настроенной мужней родни[373].

Ащепковская эпидемия не является уникальным примером. Н. В. Краинский подсчитал, что в Ярославской, Московской, Новгородской, Смоленской, Тульской, Тверской, Владимирской и Вологодской губерниях было несколько тысяч, возможно, несколько десятков тысяч женщин-кликуш, которые считали себя околдованными и, следовательно, одержимыми демонами. И во всех этих районах, за исключением Вологды, значительная часть мужского населения работала в городах[374]. Другой психиатр подсчитал, что в 1899 году в одной только Орловской губернии, отток из которой был ограничен лишь несколькими районами, нашлось более 1000 кликуш[375]. Напротив, ни временная трудовая миграция мужчин в города и к промышленным объектам, ни, в свою очередь, кликушество в украинских губерниях не были распространены[376].

Ссоры внутри семей также могли привести к обвинениям в колдовстве. Обличения такого типа составляют почти четверть всех имеющихся дел – эту долю следует рассматривать как минимальную, поскольку источники не всегда уделяют внимание отношениям между обвинителем и обвиняемым. Только в 3 из 19 случаев обвинения были предъявлены родственникам-мужчинам (2 шурина и 1 неустановленный родственник). Остальные были довольно равномерно распределены между женами (3), золовками (3), матерями (2), свекровями (2), невестками (2), тетками (2), мачехой (1) и свояченицей (1). Источником обвинений могла быть экономическая зависимость некоторых пожилых женщин (которые, вероятно, пережили своих супругов) от их семей, хотя в записях об этом ничего не говорится. Напряженность и борьба за власть между родственниками (особенно между некровными родственниками в больших семьях), приводившие к нарушению семейной солидарности, способствовали обвинениям в колдовстве[377]. Обвинение свекрови или золовки в колдовстве подвергало сомнению иерархическую структуру власти в расширенных домохозяйствах и тем самым вполне могло изменить распределение сил, особенно когда обвинительница утверждала, что одержима. Те, кто был наделен большей властью, особенно свекрови, могли использовать аналогичные обвинения как способ подавить независимые порывы младших. Даже если позже родственники мирились, их отношения после таких обвинений, вероятно, изменялись.

Каким бы ни был источник разногласий между женой и матерью Петра Брюханова, этого оказалось достаточно, чтобы убедить Брюханова и его соседей в ярославской деревне Синицы в том, что его мать была ведьмой. Весной 1895 года жена Брюханова стала кликушей. В пасхальное воскресенье Брюханов в присутствии своей матери Марьи и соседей напоил жену святой водой и попросил назвать имя человека, который ее околдовал. Женщина назвала свекровь, мать Брюханова.

При виде стоявшей перед ней свекрови вдруг сильно переменилась в лице, вскочила, «будто ее вихрем подняло», запела что-то и в конвульсивных судорогах бросилась на 70-летнюю старуху, повалила ее на землю, стала таскать за волосы и наносить по всему телу побои, требуя, чтобы она «отделала порчу».