и не определишь, в какой момент это стало ясно. Уже она привыкла встречать его улыбку и всегда утешалась, находя его неподалеку. И в пресс-центре устроила ему этот восхищенный, впитывающий, как губка, взгляд, чтобы его слова не рассыпались в гулкой пустоте, как это было с теми, кто говорил, не встречая интереса. И он опирался на ее взгляд — без благодарности — так берут от любимых и матерей. Так от Шуры всегда брали.

Впрочем, когда он заговорил, все смолкли: люди ведь угадывают, кого слушать. Шура и сидевший рядом Сережа чаще всего выключали Лори («Отдыхай, мы тебя выключили»), которая сидела за их спинами, и они под шумок принимались рассказывать анекдоты. «Кум, а кум, бачишь, ось телебашня? — Бачу. — Така высока-высока! — Высока... — Така вэлыка-вэлыка! — Вэлыка... — Ось так и людына: живэ-живэ, та й помрэ!»

Столы пресс-центра стояли по периметру прямоугольника, и человек, который был так мил Шуриному сердцу, сидел напротив — в порядочном отдалении, уютно скрестив сильные руки, откинувшись на спинку кресла, чуть повернувшись к своей переводчице.

— Гляди, Лори, видишь, какой? Весь такой светлый, просторный.

Лори поглядела и с удовольствием подтвердила:

— Весь такой опрятный...

— Ось так и людына: живэ-живэ... — вставил Сережа.

— ...удобный, — закончила Лори, отсмеиваясь при этом от Сережи.

Удобно чертам на его лице, удобно волосам на его голове, печени удобно за его ребрами, рубашке на его плечах удобно, креслу под ним. А звать Иван, хоть и не русский.

— Я, кажется, его уже люблю, — сболтнула от легкомыслия Шура. Ну почему не сболтнуть, если это никому не обидно. Сладко касаться приятных вещей.

— Можно, мы будем любить его вместе? — попросила Лори, и Шура ей это великодушно позволила. Вместе оно даже веселее.

— Сережа, будь свидетелем!

И Сережа был свидетелем.

И вот Иван говорит свою речь, прямо Шуре в глаза произносит. Он щедр на улыбку, он счастлив. Не сию минуту счастлив, а вообще, всегда. Врожденное свойство характера. Знак силы. И все слушают. Густой, как нефть, темный, как нефть, горючий, как нефть, голос. На таких, как он, люди слетаются, как мухи на мед: поближе к тому месту, где сфокусированы божьи лучи.

В перерыве они стояли у стеклянной стены вестибюля — Лори, Иван и Шура (Иван мог объясниться по-русски, так что Лори не понадобилась, но и не отошла...). Иван слушал и обстоятельно — обдумав — отвечал на Шурины профессиональные вопросы, а ее немного тревожило, что при таком беспощадном свете ему хорошо видны лишние подробности ее лица.

Уже бегал-искал ее Володя:

— Шура где-то пропала!

А ему объясняли, что Шура нигде не пропадает, живучая, и недоумевали, чего это он так озабочен, ведь старты уже позади, остался один «расслабон».

Перерыв кончился, Володя так и не успел переговорить с Шурой и прислал ей записку: «Ты выступаешь после турка, а он собирается критиковать Горбачева. Будь готова достойно ответить!»

Конечно, без Шуриной защиты Горбачеву не выстоять, ясно как день. «Только уж не обессудь потом!» — написала Шура руководителю делегации и старому своему товарищу и неприятелю Володе. Шел 198... год, слово «гласность» уже было, но еще пустое. Турок обижался, что Горбачев и Рейган вообразили себя владыками мира и решают вдвоем судьбу земного шара. А что существуют на свете какие-то другие страны и что у них есть свое понятие о собственной судьбе, так то великим владыкам по фиг.

«По фиг» — так перевела Лори на русский язык.

«Конечно, — пробормотала рассерженно Шура, — спорта у них нет, зато «свое понятие» есть». Было бы куда лучше, если бы тренеры говорили о спорте, а не о политике, но раз уж зашла речь... Шура взглянула как бы со стороны на свое государство — со стороны не видно было убожества сирых деревень, лишь топорщилась гордая сила оружия. Вспомнила поляка Ежи, который вчера прямо во время ужина поднялся из-за своего стола и заявил, что хочет прочитать стихотворение; ему одобрительно захлопали, стихотворение называлось «1980 год», голос Ежи рвался от ненависти; и тотчас после этого стихотворения болгарин Борис, который сидел за одним столом с Шурой, злой от неудачи своего спортсмена, пьяный и несдержанный, заявил Шуре, что, мол, пресловутая братская ваша помощь во все времена дорого нам обходилась, начиная с турецких войн, когда «братья» обрекли страну на раздел. Всегда, мол, от России только и жди вероломства и предательства. И Шура тогда растерянно огляделась: сейчас прямо в обеденном зале начнется стихийный митинг против ее страны или не стихийный, а подготовленный... И горстка русских должна будет принять на себя весь удар ненависти. Она даже знала, от кого ожидать следующего выпада: от того чеха, который несколько дней назад, увидев, как немецкий атлет Юрген подхватил на руки русскую атлетку Лену за финишной чертой, тотчас обернулся к Шуре: «С немцем?!.» — но объяснений по поводу этого вопиющего безобразия не дождался, и скользнула по его лицу змея усмешки, и он отомстил Шуре за вероотступничество частушкой, которая заканчивалась словами: «То, что немцы не отняли, русские отнимут!» Достаточно будет ему сейчас встать и пропеть хотя бы эту частушку...

Но он безмятежно жевал свой ужин. Акция выдохлась, не назрев. Иван улыбнулся Шуре от своего стола, успокаивая ее тревогу.

Напряжение той минуты она запомнила.

Едва турок кончил говорить, официальный болгарин поспешно вставил:

— Ну, это вы неправильно поняли Горбачева, — и метнул преданный взгляд в сторону коллег из метрополии. Последовала цепная реакция быстрых коротких взглядов: Шура — на болгарина Бориса, тот уже поджидал ее взгляда и грустно ей усмехнулся. Видимо, протрезвев к утру, он жалел о своих вчерашних неосторожных речах и даже, возможно, опасался, что Шура его продаст. И тревожный взгляд Ивана в готовности номер один: что-нибудь нужно сделать?

Дали слово Шуре. Она сказала, что прежде должна ответить коллеге из Турции на его, хоть и косвенный, упрек русским. Многие из сидящих за этими столами, сказала Шура, найдут в чем упрекнуть русских. И с полным на то основанием. По русской пословице, не накормив, врага не наживешь. Мы часто хотели принести благо, не особенно интересуясь, в чем оно состоит для другого народа. Насильственное благо — это всегда зло. Мы принимаем, сказала Шура, все упреки и все