краю сцены. Вспыхнули еще крошечные факелы зажигалок. Лицо Ивана, одухотворенное, светилось само по себе, дети пели, Шуре хотелось плакать и смеяться, кричать боевой клич «гей, славяне!, так всколыхнулась ее национальная кровь от чужой национальной песни, и Иван тоже был славянин, Шура любила его уже по-настоящему, на полную катушку, уже надо было в этом признаться себе, и она призналась.

Может, как раз из-за отсутствия надежд она и дала этой любви волю — все равно ей не выйти за пределы воображения.

Но какие разрушения сейсмические может производить вулкан без выхода вовне, она про то не подумала.

На вечер-коктейль Шура предпочла опоздать, чтобы принять ванну и высушить волосы. Ванна — хорошее омолаживающее средство, а Шура хоть и была еще в детородном возрасте, но... (Я не хочу называть цифр, потому что одна какая-нибудь ничтожная сухая цифра способна смазать, перечеркнуть все впечатление, а это несправедливо.) Поэтому она, с одной стороны, оделась в стиле «я ни на что не претендую» и была совершенно без косметики (косметики у нее не водилось вообще), а с другой стороны — свежая, прямо из ванны.

Когда она появилась в зале, там шумели, танцевали, говорили, ходили, пили, собирались в кружок. Игорь из спортивного журнала, как уже упоминалось, плясал наотмашь, грузный, большой, похожий на расходившегося попа; ребятки уже сужали кольцо окружения, чтобы нейтрализовать его...

Остановила Шуру коллега из бог знает какой страны и похвалила ее за речь про «чистоту духа». Кто-то принес ей выпить, кто-то вручил яблоко, кто-то повлек танцевать — ей интересен был лишь дальний столик, за которым спиной к залу сидел Иван со своей компанией — и со своей переводчицей!.. Он не танцевал, не оглядывался в зал — видимо, никто в зале не интересовал его.

Все прахом...

Последний танец был рок-н-ролл. Володя швырял ее во все стороны и чуть не через себя перебрасывал, как в золотые институтские времена, оба они тогда были спортсмены и здоровые ребята, как, впрочем, и сейчас, но все-таки после танца она приземлилась на стул вблизи диск-жокея, который уже сворачивал свою музыку. Официантки убирали со столиков, а хозяева мероприятия складывали уцелевшие бутылки с вином в корзины, чтобы не досталось врагу.

И шел мимо Иван. Он круто свернул к ней, «как дела?» — спросил и присел на корточки сбоку у ее стула.

Шура протянула ему яблоко (удивившись, как этот плод продержался у нее в руке весь рок-н-ролл). Он помотал головой: спасибо, не надо — и взял.

Дома он посадит семечко плода, который держала в руке эта женщина — так он решил. Он глядел на нее с нежностью, а может, то была интернациональная вежливость? — и молчал.

— Почему ты не танцевал?

— Я могу только медленно.

— Я хотела бы станцевать с тобой медленно. Жаль, что нет больше музыки.

Он смотрел с сожалением и улыбался.

Шура поразмыслила: разве то, что она сейчас сказала, не было тараном? Последним оружием камикадзе? Тогда почему же он медлит?

Впрочем, он всегда медлит.

И вот, все еще продолжает медлить.

Все ясно, таран не состоялся, и камикадзе должен с позором возвращаться на аэродром. А ему и горючего-то выдано было лишь в один конец. Прав Володька, говоря, что она дура. И человека вот поставила в идиотское положение — надо вызволять.

— Тебя, наверное, ждут? — пришла на помощь. Сам пропадай, а друга выручай, это по-Шуриному.

— Да, — вздохнул.

— Спокойной ночи, — последняя капля горючего пошла на улыбку.

Все было кончено.

Дверь Шуриной комнаты выходила в длинный изогнутый холл. Когда она вернулась со своего проигранного вечера-коктейля, в холле шли приготовления: сдвигали столики, подтаскивали кресла, выключали и снова включали свет, продумывая освещение. Корзины, полные оставшихся бутылок, стояли на полу.

Стали подходить люди, понемногу собирались, садились, пили, говорили, потом начали петь, потом даже плясали, получился такой импровизированный интернациональный вечер, и Шура, конечно же, была там. «Тих бял Дунав, се волнува, весело шумит — бум» — пели, и «Катюшу» пели, и даже «О танненбаум, о танненбаум», и кто-то уже требовал «никарагуйскую» в честь присутствующего здесь сандиниста, но никто «никарагуйской» не знал.

Возник в освещенном проеме и остановился перед темнотой холла, притерпеваясь к ней, Иван. Почему он один? Что его сюда привело? Может, позвать? — сомневалась Шура. А где его друзья? Переводчица его пресловутая где? Наконец отважилась:

— Иван!..

Он сразу шагнул в темноту на ее голос, как со старта по выстрелу. Как будто она и была его желанным финишем. Он сел на подлокотник ее кресла, она вручила ему свой стакан, потому что больше стаканов не было, он оперся о ее плечо. От его руки пошел ток. Слабый, но пошел. Его ладонь погладила ее плечо, Шура прикосновением щеки ответила на эту ласку. В темноте все было проще. За столом орали «эх, раз, еще раз, еще много-много раз!».

Подошел Володя, зашептал на ухо: просил Шуру перевести на какой-нибудь язык для Денизы из Венгрии, что у него в номере есть водка, о которой Дениза, по слухам, мечтала. Шура встала с кресла, пошепталась с Денизой, но та доверительно объяснила ей, как подружке, что водка в ВОЛОДИНОМ номере ее не интересует.

Бедный Володя! На следующее утро за завтраком, переживая это поражение и дружеские издевки, он сказал, что если, предположим, ввести единицу измерения сексуальности «дениза», то сексуальность остальных женщин будет выражаться в таких числах: 243 денизы, 578 дениз и так далее. Мимо стола, за которым завтракали и смеялись русские, в этот момент проходил Иван со товарищи и сказал «доброе утро». Руки его в карманах, сияет его рубашка белизной, аж светится, ворот расстегнут. Лицо подернуто усталостью ночи. Они с Шурой глубоко заглянули друг другу в глаза — в теплые темные воды окунулись. «Доброе утро», они расстались час назад, но уже миновала вечность.

Не было у них в эту ночь ничего, кроме бессонницы.

Иван сел за дальний столик, но лицом к ней, и она из своего далека могла неуличимо соприкасаться с ним взглядом, в то же время смеясь Сережиным анекдотам, и так горячо, ощутимо горячо было глазам от потока нежности — короткое замыкание взглядов, что Шура боялась: расплавятся глаза... Память бессонной ночи, печаль окончательного расставания