завтра и самая кровная любовь, какая бывает, сняли всякое сопротивление в этой электрической цепи.

Когда они вчера сидели — он на подлокотнике ее кресла — в обезумевшей ее голове билась одна фраза: времени мало! «Ди цайт ист зо курц!» — слова того немецкого спринтера Юргена, который полюбил их Лену. Так коротко время! Так коротко время! Так коротко время! А он все медлит. И она тогда подняла к нему лицо — он наклонился навстречу.

— Моя комната девятьсот...

— ...четырнадцать, — закончил он.

Знал... Знал!

— Иди туда и жди меня пятнадцать минут. Там открыто.

Тихий, неукоснительный приказ, сладчайший в мире, и откуда в нужный момент берется столько силы и самонадеянности! Камикадзе погибать в привычку.

Иван помедлил (как всегда...), потом поднялся и пошел.

Она волновалась страшно и не могла правильно оценить время; вряд ли она выдержала пятнадцать минут. Скорее всего уже минуты через три — бесконечные три — она встала и отправилась...

С края пиршественного стола, осажденного людьми, замечательно на виду была ее дверь, в которую только что вошел Иван и вот входила теперь она. Конспираторы!.. Но в такие минуты — их в жизни немного, они, собственно, и есть жизнь — плевать на все, решительно на все, кроме самого важного.

Когда она произносила свою речь о «чистоте духа», знала ли она, что если Иван, то?.. — Знала. Она уповала лишь на то, что Иван не...

Хотела ли этого? — Очертя голову.

Задавая свой вопрос о влюбленности, знала ли она, что если Иван, то?.. — Знала. Вся ее опора была на то, что Иван не...

Но Иван да. И вот она на глазах всего народа, свидетелей ее речи, входила теперь в ту дверь, куда...

В комнате горел торшер, который она, уходя, оставила включенным.

Почему он не сообразил погасить его? Не ей же делать это! Теперь они как зайцы в плену прожектора.

Вошел с балкона Иван. Нет, он не набросился на нее, как это происходит в кино в подобных эпизодах, он осторожно приблизился, взял ее руку, и они присели на оттоманку. Шура поняла, что, может, еще и обойдется... Они беседовали, их прикосновения были безопасны, как у пятиклассников. Он сказал: это было чудесно, когда она повелела ему идти сюда; для этого надо много мужества. Он сказал: она первая женщина, которая понравилась ему, начиная с его юности. Что у нее чудесные волосы. И глаза.

Что, они так и будут все это обсуждать на теоретическом уровне?

Они поговорили о событиях соревнований, о спортсменах — каждый о своих...

Ну?..

Не пора ли ему идти? — спрашивает Шура с сильно выраженной надеждой, что все-таки не пора.

— Да, — воспитанно отвечает он, — уже поздно.

Он готов уйти!..

Ну что ж, дело привычное, он ее уже приучил.

Однако в коридоре еще гулеж. Песни кончились, но шумное брожение длится, и конца не видно.

— Подождем еще немного, пока стихнет?

Почему-то нельзя, чтоб видели, как он отсюда выходит.

Странно: как входил — видели, а как выходит — нельзя? Тем не менее. И они сидят и молчат. Наконец, что-то надо делать.

— Давай, я пойду спать к тебе, а ты останешься здесь.

Вершина женской конспиративной находчивости, ну просто Джомолунгма. Но Иван не высмеял ее, даже не улыбнулся.

— Какой же смысл? — серьезно спросил.

— Ну, я буду выходить из своей комнаты.

— Но зато будешь входить в чужую!

— Да, действительно...

Они озадаченно молчат. Кто из них о чем думает? — как бы им расстаться или как бы им не расставаться?

А, была не была:

— Нам остается спать вместе.

Отгадайте, кто произнес эти слова? Ах, жестокий век, феминизация проклятая!..

— Хорошо, — после паузы согласился он.

Нет, это какой-то ужас! Неужели так бывает? Что-то в кино такого не видно было. Может, так теперь полагается у европейцев? Последняя парижская мода?

Ясно, ничего не будет. Просто уже действительно, на самом деле хочется спать. Ничего не будет, кровать широкая, они уснут.

И так оно и было.

Они просыпались и разговаривали. Он говорил, что любит ее. Он так любит ее, что отныне зима в России станет мягче. Еще он называл ее «русской опасностью» и «русской угрозой». И говорил: то, что они в постели, это успех нового политического мышления. Они смеялись. Но страх не уходил, страх, не позволявший им совершить в простоте что положено природой. Объятия их были стыдливы и целомудренны.

А говорят: спортсмен... душа, где не ступала нога человека...

Нежность между тем накапливалась и, кажется, была милее страсти.

— Завтра я буду думать, глядя на тебя: эта женщина — моя.

Да, оглянувшись на толпу людей, знать, что среди них один — твоя кровная собственность — какой соблазн! Да, но эта собственность — самая зыбкая из всех обладаний на свете. Самая искусительная, самая сильная — и самая ненадежная. Тысячу раз на дню искать новых подтверждений: ты — обладатель. Если полчаса назад ты еще был в этом уверен, вовсе не значит, что и сейчас собственность продолжает оставаться твоей. Один поворот невидимого рычага в ее сердце — и стрелка переведена, и больше не включается в ее глазах при взгляде на тебя таинственное икс-излучение, питавшее тебя силами. И не докажешь никакими документами и печатями, что это — твое, только что было твоим.

И слаще хрупкой этой собственности нет.

В восьмом часу утра он ушел.

Половина команды должна была в этот день улетать, у атлетки Леночки случилась истерика, она плакала и кричала, что не может сегодня лететь, она не может лететь сегодня, она должна остаться, не трогайте меня, отлезьте от меня, уйдите! Володя ударил ее по щеке. «Помогает от истерики», — буркнул. Шура заявила, что готова лететь вместо Леночки, пусть им переоформят билеты (Иван!.. Я улетаю сегодня!..). Но Володя сказал: еще чего! И сказал, больше Леночке не видать крупных соревнований как своих ушей, хоть она и такая-растакая чемпионка, но раз она не понимает, что такое дисциплина и что такое, наконец, патриотизм!..

— А ты не понимаешь, что такое любовь,