— … … — сказал в ответ Володя несколько слов, все о любви и все непечатные. Чтоб Шура наконец ощутила: он понимает в любви, понимает не меньше, чем полагается руководителю делегации!

Леночку заставили проглотить какие-то таблетки для равнодушия и в сопровождении врача команды отправили в аэропорт.

Был день, полный забот, среди которых Шура с Иваном улучили себе лишь минутку. В присутствии многих людей он прошел к ней прямиком через обширный холл и сел рядом. Он нуждался в ней. В белой своей рубашечке, он притулился к ней, такой большой, сильный и беззащитный, и она поцеловала его плечо сквозь тонкий теплый поплин. Чужой переводчик с усмешкой отвел взгляд — свидетель Шуриной речи про «чистоту духа». Шуре было плевать. Они с Иваном расставались завтра навечно, и кто в этом мог что-нибудь понимать! Она сама ничего не понимала.

Вечером было еще полтора часа, после чего Иван должен был куда-то обязательно ехать. Они заперлись в Шурином номере.

— Позвонят — трубку не бери. Скажешь, телефон не работал.

— Стук в дверь тоже не работал? — улыбнулась.

Но никто не постучался и не позвонил. Они смотрели на город с высоты девятого этажа и вели счастливые речи — в тумане усталости, бессонницы и нежности, уже мало что соображая. Они даже полежали — немножко отдохнуть. Они стали совершенно родными, так и не изведав близости. И, возможно, именно поэтому.

Шура не знала, женат ли он. Он тоже не спросил ее об этом.

Корыстным был бы такой вопрос: выяснение «перспективы». Любить с «перспективой» — это вкладывать капитал сердца в свое будущее: в порядок жизни, в потомство. А без «перспективы», наоборот, только впустую растрачивать этот капитал. Разница — как между огнем в очаге и огнем лесного костра. Понимай эту разницу в какую хочешь пользу.

Потом истекли их полтора часа, Ивану пора. Они вместе спускаются вниз, берут такси и едут по этому чужому, породнившему их городу. Они молчат. Они страшно устали. Завтра — все, навечно. Он держит ее руку в своей. «Как в кино...» — только и сказал.

Да уж нет, в кино по-другому...

Шура возвращается на этом же такси, поднимается в номер, принимает ванну и засыпает в восемь часов. Иван должен освободиться от своих дел между одиннадцатью и двенадцатью ночи, но Шура не верит, что он придет. Он вернется к себе в номер и тоже ляжет спать, и это будет самое лучшее. Собственно, все уже кончилось. Завтра утром он улетает, послезавтра улетает она. Завтра у русских еще одна встреча в каком-то здешнем клубе, потом Москва, тренировки, дела, новые поездки... Все кончилось, господа! Пора возвращаться к нормальной рабочей жизни, поиграли, вспомнили юность — с трудом... — и будет, давайте-ка приниматься за дело.

Ну что ж, много радости и в работе. Назавтра Лори сопровождала ее в редакцию газеты, где Шура давала интервью о советской команде; они выпили там кофе и светски поболтали. Лори очень мило ее выдала, рассказав, что один югославский тренер, улетевший сегодня утром, уже успел позвонить Шуре из своей столицы. «Он влюбился?» — спросили, улыбаясь, газетчики. Им доставило удовольствие, с каким изяществом Шура ответила: «Надеюсь». Они хотели, чтобы этот вопрос остался в интервью, потому что, считают они, это тоже ключ к секрету ее тренерских удач. Но она не хочет разбазаривать свои тренерские секреты, отвечает Шура с улыбкой.

Ну и какого рожна тебе еще надо, ненасытная? В твоем возрасте любовь — это не больше, чем предмет для такого вот светского трепа, а главная добыча твоей жизни — действительно, профессиональный опыт, личные открытия, товарищество. Мало тебе? Ты уже получила от жизни свою порцию, отойди от кормушки, дай и другим место.

В том конверте, который Иван, улетая, оставил у портье для Шуры, была записка, полная слов любви. Магия волшебных этих слов парализовала ее. Счастье, простительное только в юности: трепет записок с признаниями — занятие, позволительное лишь до восемнадцати, а ты стоишь, сорока-летняя-воровка, как будто чужое письмо перехватила — слова этих беззащитных признаний прорывают плотину лет — наводнение, сель, Помпея, и Лори понимающе засмеялась и отошла, а Володя, наоборот, подошел и, с любопытством заглянув, увидел разом эти извержения Везувия, ахнул, ревниво и завистливо (еще бы, в их возрасте бывают, конечно, всякие там романы, но чтоб так по-детски — а значит, всерьез!..):

— Ну-ну, снимаешь свой последний урожай?

Ну почему же последний!..

И спрятала от Володи подальше этот листок, отложила до уединения: так жадина в общежитии поедает домашние посылки ночью один в темноте.

И они поехали на встречу в местный спортивный клуб, где им сказали, что рассчитывают на их полную открытость в ответ на тот интерес, который сейчас переживает весь мир к их странной стране.

И Шура откровенно высказала все, что она думает о своей стране, об этой действительно странной стране, настолько уверовавшей в Апокалипсис, что она поспешно доедает все, что осталось, и опустошает недра на пользу одного-единственного поколения — на территории чудовищных размеров.

Боже мой, да что это она несет, это она уже расплачивается за сверхнормативное счастье. Бог отнял разум. Уже никуда ее теперь не выпустят. Безумная, и словечко-то подобрала: чудовищных! — в применении к собственной стране, да и другие слова не легче: мы, говорит, нация молодая, помним себя только десять веков и пребываем сейчас на одиннадцатом веку социального развития, с поправкой, конечно, на конвергенцию, из-за которой у нас разом сосуществуют костры инквизиции, «священная Римская империя», колониальная психология — в отношении той же Сибири, например, государственная работорговля в спорте и искусстве, словобоязнь времен пещерной магии и космическая техника.

И хоть она не от себя все это несет, а начиталась, все равно Володя нервно закурил, вообще-то он некурящий, но встречу эту пишут на магнитофон для радио, фотографируют для газет, он в этой поездке руководитель и отвечает за все. Шура видела по нему, что значат ее слова для ее же собственного будущего, но это ее только подстегивало, и она говорила, что если нам история предоставит еще несколько веков, а точнее, если мы предоставим истории еще несколько веков, то, глядишь, и разовьемся из своего средневековья в цивилизованное общество без признаков каннибализма.

Тотчас после нее