– Блеку! У меня сын женат в Англии на иудейке. Ты можешь себе представить, каково это? На иудейке. А иудейка еще и сама не за всякого захочет выйти…

– Да и ее не всякий выберет. У мужчины к такой отвращение…

– А еще больше отвращение у мужчины к такой, на ком твой сын женился. Блека. Тьфу!..

– Большой Босс женится на женщине из Пастушьей Долины. Молодой парень, который сын Шониня Лиама, достроил стойло и тоже водит носом, кому сделать предложение. Когда он сватался к дочери Придорожника, ему отказали.

– Придорожник каждый божий день воровал мой торф…

– И мой…

– И мою кияночку украл…

– Разрази ее дьявол! Решила лапу наложить на мою большую собственность…

– Это она хотела привлечь меня к суду за мои водоросли. Говоришь, не будет сын Шониня Лиама на ней жениться?..

– Да так ему и надо. Какого дьявола с него было взять-то, с Шониня Лиама? Ракушки. А сейчас что у него есть? Ракушки…

– По мне, в ракушках сроду не было ничего плохого, вот точно – не было. И я, и мой малый заработали на них большую часть стоимости жеребчика. Так что и у нас, как говорится, кой-чего имеется: жеребчик, большой, прекрасный жеребчик. И стойло, которому не хватает только крыши. И я ему сказал, что, когда он достроит стойло, надо бы поискать себе славную девчонку…

– Да этому малому и в доме на Холме отказали. И у дочери Верещаников в Баледонахи. И у дочери Плотничка в Паршивом Поле…

– Ничего путного из этого малого не выйдет. Разве он сказал, что мы получили большую часть денег на жеребчика с ракушек; что у нас уже готово новое чистое стойло; что мы купили прекрасного большого жеребчика после Рождества? Боюсь, он никогда не устроится. И зачем я помер так внезапно…

– Слушай, Шонинь Лиам. Верещаник из Баледонахи – мой двоюродный брат. И он был чертовски прав, отказав твоему сыну. Я и сам отказался отдать тебе мою дочь. А помнишь тот раз, когда ты пришел просить ее руки?

– Не было у меня в тот раз ни жеребчика, ни стойла.

– Ты так важно говоришь о Верещанике из Баледонахи, между прочим. Тебя послушать, так он прямо граф. А разве не мой отец ему отказал, когда тот прошел просить себе жену! “Ты что же полагаешь, Верещаник, – сказал мой отец, – я отошлю свою дочь в Баледонахи, жить на одной крапиве и песнях сверчков?”

– Отец твой отказал Верещанику? Да моя мать сама отказала твоему отцу, когда он сватался! “За моей дочерью приданого дважды по двадцать фунтов и корова, – сказала она. – И, клянусь своей душой, уж конечно, не за вшивых оборванцев из твоей деревни я ее собираюсь выдать на эти сорок фунтов”.

– Твоя мать ему отказала? Твоя мать! Мой отец пытался меня с ней окрутить. А я на ней не женился. Она же была полуслепая. И под ухом у нее росла бородавка, и давали за ней в приданое всего пятнадцать фунтов. Не женился я на ней.

– А я не вышла замуж за Бриана Старшего. Он ко мне сватался…

– Ой, и я за Бриана Старшего тоже не вышла. Он ко мне дважды сватался.

– И я тоже. А он меня сватал три раза. Клянусь дубом этого гроба. Он чуть было совсем без жены не остался. Вот Катрина Падинь за него бы вышла с дорогой душой, когда Джек Мужик ее оставил, да только Бриан не пришел к ней свататься…

– Божечки! Кити, врушка! Печеная Картошка…

– …Оныст, Доти. Место было не самое лучшее. В жизни бы не отпустила туда свою дочку и не дала шесть по двадцать фунтов приданого, будь в моих силах ее от этого удержать. Но во мне всегда трепетала романтическая жилка, и сердце мое не допустило бы, чтобы мелочные мирские соображения стали непреодолимой преградой для ее несчастной любви. Оныст. Если бы не это, Доти, неужели ты думаешь, я бы отдала свою дочь или свои шесть по двадцать фунтов за несколько жалких клочков земли Катрины Падинь?

– Ах ты, ведьма вшивая! Ах ты, со-ан-со! Не верьте ей! Не верьте! Муред! Эй, Муред!.. Ты слышала, что говорит Нора Грязные Ноги? А Кити Врушка?.. Я лопну!

– …Так ты думаешь, это не Война двух иноземцев?..

– …Отравленную бутылку мне подсунул, убийца…

– …У меня в брюхе было дважды по двадцать пинт да еще две и ни каплей меньше, когда я вязал Томашина…

– …Я это хорошо помню, я вывихнул себе лодыжку…

– …“Сё-бя-ка пьет”. Qu-est-ce que c’est qu’ “сё-бя-ка”… Qu-est-ce que c’est qu’ “со-ба-ка”… Сё-бя-ка. Сё-бя-ка.

– Гав-гав! Гав-гав!

– Un chien, n’est ce pas? Сё-бя-ка. Гав-гав! Сё-бя-ка.

– Собака. Собака. Собака, олух.

– “Сёбяка пьет”. Le chien boit, n’est-ce pas? “Сёбяка пьет”. Mais non! “Сё-бя-ка поёт”!

– Ну очень часто собака поет, тупица! Она скорее плачет, воет или лает – или вот пьет. “Поет!” Ни разу не видал, чтоб собака пела.

– Сё-бя-ка поет.

– Собака пьет. Собака пьет.

– “Сё-бя-ка поет”. Поет: п-о-ё-т! “Поет”. Ce sont les mots qui se trouvent dans mon livre. “Сё-бя-ка поет”. Pas “пьет”.

– Ну, раз поет, так и пускай. Черт бы унял ее и того, кто эту книгу тебе дал, тоже. Наверно, стала собака пить, ну а потом начала петь. С похмелья и раз карманы пустые…

– Je ne comprends pas. Aprés quelques lecons peut-être … “Белый кёть на стуле”. Кёть – qu’est ce qu’il veut dire? “Кёть”? “Кёть”?

– Мяу-мяу!

– Miaou! Miaou! Chat! N’est-ce pas? Chat.

– Ша! Чего тебе еще?

– Пал-ка длин-на. Шля-па вы-сё-ка. Вы-сё-ка шля-па у По-ля…

– Все ты врешь, сроду я не носил высоких шляп. У меня и низкой-то, считай, не было! Думаешь, я тебе епископ или еще кто?

– Je ne comprends pas. “Поль не-мо-лод”.

– Врешь. Я был достаточно молод. Мне всего двадцать восемь исполнилось бы на следующий праздник Петра и Павла.

– Je ne comprends pas. “Поль не пьет”.

– Ну теперь-то не пьет, потому как нет такой возможности. А вот все, что до этого у него было, он уже выпил, да и было-то маловато.

– Je ne comprends pas.

– Оревуарь! Оревуарь! Де гряс! Де гряс!..

– Так он ни черта ирландский и не выучит, ни словечка.

– Ничего, скоро нахватается, никуда не денется. Вот был у нас один Ирландовед[101] как раз в тот год, когда я умер. И ни бельмеса не выучил, кроме слов из этих маленьких учебных книжечек, таких же, как у этого вот мужика. Каждое утро он садился в кухне за час до того, как я проснусь, и распевал на весь дом, как молитву: “Вот кот. Вот мешок. Кот в мешке. Вот собака. Вот стул. Собака на стуле”. И повторял эту галиматью весь день напролет. Уж так мою мать измучил, она мне даже сказала: “Дьявол побери твою душу, Пол, уведи его куда-нибудь в поле”. Я в то время как раз косил траву на лугу, ближе к пляжу, ну и взял его с собой. Только мы туда дошли, как пора было уже возвращаться обратно, на обед, потому что он за это время прочел свой лессон[102] всем и каждому, кого по дороге встретил.