12 марта, однако, в Ставке было получено сообщение о восстании в Волынском и Павловском полках, а также новая телеграмма Родзянко: «Положение значительно ухудшилось. Необходимо принять немедленные меры. Завтра будет слишком поздно. Бьет последний час, когда решается судьба родины и династии».

Днем государь, вняв советам свиты, приказал генералу Иванову с отрядом георгиевских кавалеров немедленно двигаться на Петроград. Сам он выехал из Могилева во вторник утром, 13 марта. Однако государю удалось доехать только до Бологого – революционные рабочие по приказу члена Государственной думы Бубликова, принявшего на себя комиссарство над железными дорогами, разобрали железнодорожный путь. Император отдал приказ направить поезд через Псков, в штаб главнокомандующего Северо-Западным фронтом генерала Н. Рузского. По прибытии туда государь принял генерала Рузского, имел с ним беседу и после этого послал телеграмму Родзянко, в которой соглашался дать правительство по соглашению с Государственной думой. Но события шли слишком быстро. Потерявший голову Родзянко прислал телеграмму: «Слишком поздно. Теперь можно говорить лишь об отречении от престола». Этот ответ и доклад генерала Рузского о том, что армия настроена революционно, создали у государя впечатление, что отречение действительно неизбежно. Я лично убеждена, что, если бы в этот грозный час государь обратился бы к населению и армии с манифестом, в котором выразил бы свою готовность пойти на уступки, компромисс был бы найден, и нарастание революции удалось бы остановить.

Находясь в атмосфере вагона-салона императорского поезда, в окружении потерявших присутствие духа лиц свиты и предавшихся панике старых генералов, которые ежеминутно приносили государю известия о нарастающем развале в тылу и о беспорядках в столице, будучи свидетелем того, как все, на что он еще рассчитывал, валится в какую-то бездну, и зная, что к Пскову приближаются члены Государственной думы Шульгин и Родзянко для переговоров об отречении, Николай II пережил в этот трагический день 15 марта нечеловеческие муки. Думал ли он в эти роковые часы о тех ошибках, которые привели Россию к катастрофе, об этом никто не узнает, но в его дневнике сохранилась следующая запись, которая лучше всего характеризовала состояние духа несчастного царя: «Кругом измена, трусость, обман…» В это утро он сказал генералу Рузскому, что намерен отречься от престола в пользу сына, но днем, после прогулки с герцогом Лейхтенбергским, вызвал лейб-медика Федорова и просил его откровенно ему ответить, имеет ли наследник цесаревич шансы дожить до совершеннолетия? Печально ответил ему профессор Федоров, что вряд ли цесаревич доживет до семнадцати лет и что, во всяком случае, он никогда не будет нормально здоровым.

– Наука свидетельствует о том, – говорил он, – что некоторые больные гемофилией живут долгие годы, но нельзя скрыть того факта, что цесаревич может скончаться каждую минуту от малейшего поранения.

– Но ведь мы же можем следить за его здоровьем, – настаивал государь, – он же ребенок и еще нуждается в попечении своих родителей. Как вы думаете, профессор, нам позволят остаться вместе?

Старый профессор покачал головой:

– Думаю, что это будет невозможно.

Император молча с отчаянием взглянул на него, поникнул головой, и доктор тихо вышел, оставив Николая II наедине со своими думами.

Оба делегата от Государственной думы должны были приехать к семи часам, но поезд опоздал на три часа, и легко себе представить, что означало это ожидание для человека, бывшего недавно самым могущественным самодержцем в мире и который еще никогда в жизни не ждал никого. Несмотря на все это, спокойное достоинство его не покидало, и, хотя лицо его покрыла смертельная бледность, когда явились члены Государственной думы, он вполне владел собой.

Депутаты были нервны и не скрывали своего волнения. Сначала сбивчиво, но постепенно овладев собой, Гучков сообщил государю о событиях в столице. Николай II спокойно слушал и, наконец, заговорил:

– Я думал весь вчерашний и сегодняшний день и решил отречься от престола. Сначала я решил это в пользу моего сына, но теперь пришел к убеждению, что не могу с ним расстаться. Надеюсь, что вы поймете меня и оцените мои чувства отца.

Никто не ожидал этих спокойно произнесенных слов, и ропот изумления пробежал в глубокой тишине салон-вагона. Шульгин попробовал выразить слабый протест, но Гучков заявил, что он не может противиться отеческим чувствам, и акт отречения, написанный императором, был тут же оглашен. Написанный в простых и лаконических выражениях, он призывал народ к доведению войны до победы любой ценой…

В момент подписания отречения император взглянул на Гучкова, и его усталые голубые глаза сделались строгими.

– Господа, – и в его голосе прозвучала новая решимость, – можете ли вы взять на себя ответственность и поручиться мне, что это отречение вернет нашей родине внутренний мир и не вызовет никаких дальнейших осложнений?

Гучков дал решительно положительный ответ. Следом за ним и Шульгин пробормотал несколько успокоительных слов. Весьма вероятно, что все же какое-то сомнение закралось в их душу, какие-то угрызения совести, боязнь за будущее. Взоры их опустились перед спокойным, твердым взглядом государя, который только что отказался от всех своих прав, и они покинули царский салон-вагон не как победители, уверенные в своем успехе, но как люди, потерпевшие тяжкое поражение.

После этого государь выразил желание, чтобы его поезд вернулся в Могилев. Он хотел проститься с офицерами Ставки и представителями иностранных армий, состоявших при его особе. Но в продолжение этого долгого путешествия, когда он был наедине со своими думами, только что подписанное им отречение представилось ему, по-видимому, в ином свете. Он понял все опасности, угрожавшие России, зыбкость обещаний, данных Государственной думой, и ту божественную миссию, которую возложили на него происхождение и таинство миропомазания. Обо всем этом передумал он, вероятно, этой бессонной ночью и принял новое решение, которое хотя и осталось невыполненным, но пролило новый свет на его сложный характер и сводило на нет все утверждения о его якобы слабохарактерности, за которую его так любили упрекать.

По приезде в Могилев его первыми словами, обращенными к генералу Алексееву, были:

– Я изменил свое решение. Я хотел бы изъявить свое согласие на немедленное вступление на престол цесаревича Алексея. Пошлите немедленно об этом телеграмму в Петроград.

Алексеев взял телеграмму, прочел ее и… не послал. Он полагал, что в России нет более места для царя. Эта телеграмма так никогда и не достигла Петрограда, и этот величайший жест самопожертвования Николая II остался раз навсегда никем не принятым и неоцененным. «Не желая смущать умы», Алексеев не сказал никому об этой телеграмме и лишь значительно позднее передал ее генералу Деникину, который упоминает о