отец в своих воспоминаниях вскользь упоминает о том, что 13 марта он беспрепятственно прошел до Министерства иностранных дел, чтобы проститься с Н.Н. Покровским. Он умолчал о том, как служащие посольства предостерегали его от этого опасного намерения, указывая ему на беспорядки, и как преданный ему Вильям пробовал воздействовать на отца через мою мать.

– Ваше превосходительство, – умолял он со слезами на глазах, – воспрепятствуйте тому, чтобы господин посол вышел из посольства. На Миллионной идут бои, а его превосходительство ничего не желает слышать.

Моя мать поспешила вниз, но мой отец уже надевал пальто и шляпу. По выражению его лица она поняла, что он собирался покинуть посольство совершенно незамеченным. Он выглядел как пойманный мальчик, и мне его стало жаль.

– Неужели ты пойдешь? – спросила его мать дрожащим голосом.

Но мой отец ответил совершенно хладнокровно:

– Не понимаю, почему я должен сидеть дома! Сегодня прекрасная погода, и мне необходимо пойти проститься с Покровским.

– Но ведь на улицах происходят бои, – продолжала настаивать моя мать, – по крайней мере, сядь хоть в автомобиль.

– Я предпочитаю прогуляться, – спокойно и твердо ответил он и, молодцевато надев шляпу и захватив перчатки и палку, вышел на улицу.

Он никогда мне ничего не рассказывал про эту прогулку, и лишь значительно позднее я узнала, что, когда он проходил мимо Марсова поля, происходила перестрелка между двумя частями запасного батальона лейб-гвардии Павловского полка. Узнав, что мимо проходит английский посол, солдаты перестали стрелять и возобновили перестрелку только тогда, когда из глаз скрылась его высокая фигура.

Мой отец пишет также в своей книге: «Днем я опять вышел к Сазонову, который жил в гостинице на Невском. И хотя треск пулеметов над головами был крайне неприятен, мы благополучно совершили путешествие туда и обратно…» Он не упоминает о том, что секретарь, сопутствовавший ему, вернулся с этой прогулки в полуобморочном состоянии и рассказал нам, что им пришлось проходить буквально через огонь и что «старик» отказался повернуть обратно, оставаясь всю дорогу совершенно спокойным, шутя и болтая, как будто ничего особенного не случилось.

Он также не упоминает в своей книге о том случае, как в первый день революции, возвращаясь с Палеологом из Министерства иностранных дел, они наткнулись на вооруженную толпу, которая окружила их автомобиль, угрожая разбить машину и выбросить находившихся в ней. Положение становилось безвыходным. Но его спас один проходивший солдат, который крикнул: «Товарищи, да ведь это английский и французский послы!» Толпа поверила ему и пропустила автомобиль дальше.

В течение двух следующих дней бои на улицах продолжались, так как городовые прятались с пулеметами на крышах, и толпа не могла успокоиться до их окончательного истребления. Эти городовые не могли не вызывать к себе сострадания. Они ведь исполняли приказ начальства, которое уже находилось под арестом в Государственной думе, и не могли уйти со своих постов. Эти единственные защитники старого режима вели себя поистине героями.

Самое ужасное в этой революции было то, что не чувствовалось никакой силы, которая могла бы всем этим бесчинствам противостоять. Редко среди всеобщей паники и сумятицы можно было отметить отдельные случаи преданности долгу и самопожертвования. Верность в отношении царской семьи была проявлена графом и графиней Бенкендорф, двумя фрейлинами, баронессами Буксгевден, графиней А. Гендриковой и графом Адамом Замойским, который пешком совершил путь из Петрограда в Царское Село, чтобы прийти на помощь императрице, они являлись сравнительно редкими примерами. Но самым удивительным примером преданности присяге явилась попытка маленькой горсточки офицеров гвардии, которые находились в кавалерийских казармах в Кричивицах под Новгородом, проскакать день и ночь верхом, под командой одного молодого офицера, в Царское Село, чтобы защитить императрицу. Когда они, наконец, достигли цели своей поездки, изголодавшиеся и утомленные, подъехали к решетке Александровского дворца, дворец был уже занят войсками Временного правительства и ворота были закрыты…

В Петрограде наш хороший личный знакомый барон Штакельберг был убит толпой за то, что попытался не впустить к себе в дом группу солдат, которые хотели к нему ворваться. Дворец графа Б.В. Фредерикса на Почтамтской подвергся разгрому и был сожжен дотла. Безнадежно больную старуху графиню с трудом удалось вывести из горевшего здания, благодаря присутствию духа прислуги, которая вывела ее через черный ход.

В своих воспоминаниях графиня Клейнмихель рассказывает, что, когда в английский госпиталь была доставлена больная графиня Фредерикс, будто бы мой отец сказал старшему врачу:

– Ни принимайте графиню Фредерикс в госпиталь. Я не хочу иметь ничего общего со старым строем. Я знаю, что делаю.

Это неправда. Мой отец не мог сказать этого, хотя графине Фредерикс действительно было отказано в приеме в госпиталь. 14 марта ее дочь пришла к нам в посольство умолять о помощи больной матери, которая провела ночь на носилках в одном из военных госпиталей. Мистер Ломберд приютил ее впоследствии у нас, и ее спрятали где-то наверху, пока для нее не отыскалось другого убежища.

Положение моего отца было весьма затруднительным. Он не имел права давать убежища в посольстве никому, кроме английских подданных, но его постоянно просили терроризированные представители петроградского света спрятать в посольстве их драгоценности. П. Милюков потребовал от моего отца, чтобы он перестал встречаться с членами императорской фамилии, и, когда мои родители отказались перестать видеться со старыми друзьями и людьми, оказывавшими нам услуги прежде, Милюков заявил, что в таком случае нас могут обвинить в контрреволюции. Мой отец оказал гостеприимство великой княгине Виктории Федоровне, которая была английской принцессой по рождению, но тем не менее отец мой должен был дать обещание Милюкову, что не станет вмешиваться во внутренние русские дела, и, когда в марте была арестована графиня Клейнмихель, и она обратилась за помощью к моему отцу, ему пришлось ей в этой помощи отказать.

В зареве горевших домов, под треск ружейных залпов и пулеметов и бесконечное пение изуродованной Марсельезы проходили первые недели русской революции, той революции, которую так поэтически приветствовал Альберт Тома, как «самую сияющую, радостную и бескровную» из всех революций истории.

Глава 16

Отречение государя

В воскресенье, 11 марта, Родзянко послал телеграмму в Ставку, в Могилев: «Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Всеобщее недовольство растет. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Лицо, пользующееся доверием страны, должно взять управление в свои руки».

Государь был под впечатлением, что Родзянко – интриган и запуган. Он оставил телеграмму Родзянко без ответа. Его убеждение, что опасность раздута, подкреплялось теми успокоительными телеграммами, которые он получал от генерала Хабалова, командующего войсками Петроградского военного округа, и от императрицы, которая