– Вы ошиблись, сегодня я вас не жду (или: «Это не ваше время, я ждал вас раньше»).

Пока я открывала рот, чтобы извиниться, он уже исчезал, и я оставалась перед закрытой дверью, то есть наедине с собой. Фрустрированная и виноватая. Виноватая. Потому что знала, какому подвергаешься шоку, когда слышишь этот звонок во время сеанса, и, если даже ты в это время не произносишь ни слова, видеть поднимающегося и выходящего доктора было невыносимо.

На протяжении того бесконечного периода времени он изредка делал какие-то короткие замечания, которые потихоньку пускали во мне свои ростки.

Я теперь знала, что за сеансы, на которых я отсутствовала, надо платить. Мне, у которой не было ни гроша, сорок пять минут молчания или отсутствия стоили целого состояния – сорока франков.

Я знала, что у молчания было свое значение. Если я молчала, это не значило, что мне нечего сказать. Это значило, что я то ли что-то скрывала, то ли передо мной возникло препятствие, которое я боялась устранить. Если я хотела прогресса, то надо было или говорить о том, что я хотела скрыть, или сделать усилие, чтобы определить то невидимое препятствие, которое удерживало меня на месте. Единственным средством добиться успеха было говорить абсолютно все, что приходит в голову, а в голову ничего не приходило.

Я знала, что мои самые незначительные высказывания имели смысл. Например, в тот период тотального молчания, если я вздыхала, даже очень слабо, доктор говорил: «Да? Да?», – будто давая понять, что какое-то открытие может случиться именно в тот момент, когда я издавала вздох. Я должна была попробовать определить, что в этот миг происходило в моем уме. Когда я меняла свое положение (а ведь я могла оставаться подавленной, скрюченной, лежащей, не шевелясь, лицом к стене на протяжении всего сеанса), я также слышала это «Да? Да?».

Мое повседневное поведение не слишком отличалось от моего поведения у доктора. Я контролировала себя в присутствии детей (когда мы бывали вместе, вчетвером, мы разговаривали, играли, готовили задания на следующий день). Мне удавалось работать (я редактировала на дому рекламные тексты), чтобы платить за сеансы и содержать собственных детей. В остальное время я оставалась немой.

Я ни с кем не могла общаться, сворачивалась клубком на кровати и лежала там часами напролет, не думая ни о чем определенном, погружаясь в какой-то теплый и пресный бульон, из которого меня иногда выводил страх, заставляя сесть и волноваться, учащая мое дыхание. Я не могла объяснить, чего я испугалась. Случалось, что я засыпала одетой. Я открывала глаза, было раннее утро, было все то же самое. Тот факт, что существуют дни и ночи, не имел никакого значения.

Забвение является самым надежным замком, но только замком, это не ластик и не сабля, забвение не стирает и не убивает, оно запирает. Теперь я знаю, что разум вбирает в себя все, все классифицирует, приводит в порядок и удерживает. Значимо все: даже то, про что я думаю, что мне это не понятно, даже разум других. Каждое событие, каким бы незначительным, каким бы повседневным оно ни было (как, например, потягиваться утром, зевая), каталогизируется, снабжается ярлыком, вносится в зону забвения, но отмечается на уровне сознания сигналом, часто микроскопическим: легкой волной запаха, искоркой краски, мерцанием света, крупицей ощущения, частицей слова. И даже меньше: шорохом, эхом. И даже еще меньшим: ничем, которое на самом деле существует.

Достаточно быть внимательным к этим сигналам. Каждый из них охраняет дорогу, в конце которой – закрытая дверь, за которой находится нетронутое воспоминание. Не окаменевшее в смерти, наоборот, живое, действительно живое, не только со своим светом, своими запахами, движениями, словами, шумом, красками, но и со своими ощущениями, эмоциями, чувствами, разумом и двумя антеннами, двумя возможными способами улавливать – что было до и что будет после.

Углубляясь в исследование бессознательного, как я это делала, чтобы излечиться, на протяжении семи лет, я вначале постигла систему сигнализации, затем обнаружила секрет открывания большинства дверей и, наконец, обнаружила, что существовали такие двери, которые, мне казалось, отпереть невозможно и в которые я в отчаянии стучалась. Тогда появлялась тревога – из-за моей уверенности, что нет способа вернуться назад. Ситуация была необратимой: невозможно было оставить в покое или забыть какую-то трудно открывающуюся дверь, за которой находилось средство, чтобы утешить и уберечь мой больной разум.

А если мне не удастся? А если все это не что иное, как вульгарное внушение? А если я попала в руки шарлатана? А если мне опять вернуться к моим добрым лекарствам, которые усыпляли меня? А если все бросить?

Сопротивление, которое мой разум противопоставлял открытию этих дверей, было мощным. Оно проявлялось с фантастической силой. Оно строго охраняло что-то, что меня ранило, причинило много вреда, вдребезги разбило мое существо. Оно не желало, чтобы я вернулась туда, не желало, чтобы я опять страдала из-за тех забытых невзгод. Оно поставило смерть на пост по охране дверей. Смерть с ее гниением, с ее вонючими жидкостями, разложившимися телами, скелетами, с которых свисали куски мяса, кишащего червями. Она выставляла передо мной свои ужасы: все то, что тогда я считала ужасным! Зрелища, заставлявшие меня убегать, образы, от которых меня тошнило, еще что-то очень опасное. Но чаще всего перед дверью была пустота. Пустота, наполненная невидимыми вещами, завораживающая пустота, от которой кружилась голова, – страшная пустота.

Первая дверь открылась так, что я даже не отдала себе в этом отчета.

Однажды ночью мне приснился сон, который уже долгое время не возникал, но который в моей молодости повторялся почти каждую ночь.

Я находилась в одном приятном местечке, которое в зависимости от случая было либо абсолютно пустым, либо усаженным приморскими соснами. Почва была слегка растрескавшейся, иногда песчаной, но все же твердой.

В тишине и ласке этого пейзажа появлялся всадник в полной гармонии со всей обстановкой. Лошадь бежала трусцой, очень медленно. Она везла всадника в прямоугольный манеж, проделывая несколько одинаковых точных маневров. При этом животное углубляло свои копыта в те следы, что она оставила при своих прежних выездках. Мужчина мог быть средневековым наездником в доспехах (в этом случае он махал белым флагом, а лошадь была покрыта вальтрапом), а мог быть современным наездником, одетым в твид, с шелковым шарфиком на шее, пахнущим приятной смесью из ароматного ветивера, кожи и навоза. Он никогда не смотрел на меня. Я считала его весьма обаятельным и знала, что ему известно о моем присутствии.

В определенный момент он ускорял ритм, очень точно: движения лошади становились более четкими, более заметными, чуточку в духе Haute Ecole. Наездник начинал равномерно балансировать спереди назад. По мере того как ритм ускорялся, наездник укорачивал путь, так что в конце концов он начинал вертеться по кругу в центре прямоугольника. Я не видела его глаз, но мне казалось, что я могла бы легко вскочить на круп лошади за его спиной и что ему это понравилось бы. И все же чем больше он кружился, тем более пространство становилось для меня липким, как белый соус или майонез, в котором я вязла, в который погружалась, который парализовал мои движения или затруднял их. И мне никак не удавалось избавиться от этого густого, мягкого клея, душившего меня.