Она не только ухаживала за мной, но и сидела возле меня, молчаливая, занимаясь чтением или вязанием. С нею дни протекали быстро, и, как только наступала темнота, вся комната начинала качаться от пламени, придающего вербене нежный, прелестный запах. Несоразмерно большие тени от мебели и предметов образовывали заколдованную и теплую пещеру, откуда поднимался голос матери, который баюкал и укачивал меня. Голос был мягкий, глубокий, чуточку низкий: «Однажды утром мать человечка сказала ему: „В твои пятнадцать лет ты ростом с нашу колоду для теста. В городе ты можешь стать хорошим подмастерьем, но чтобы пахать землю, ты слишком мал, дружочек, ты слишком мал, м-да!“». Следовала история про малыша Грегуара, маленького шуана, вплоть до его смерти, когда в него со всех сторон полетели пули. «Но одна пуля попадает ему меж глаз, через отверстие выходит его душа – Грегуар на небе». Жестокость этого финала и следующая строфа, в которой Иисус приоткрывает свою «розовую мантию», чтобы защитить мальчика и спрятать его, волновали меня. Она пела, обращая особое внимание на поэтические и драматические строки. Были еще и «Платочки Шоле» и много других печальных и милых песенок, которые остались в моей памяти и никогда из нее не исчезнут. Они всегда будут иметь большое значение для меня, ибо наполнены благоухающими запахами и любовью.

Ее руки были прохладными, мягкими, очень искусными и словно созданными для того, чтобы ухаживать. Никто другой не умел лучше нее делать уколы и менять повязки. Руки, как птицы, как кошки. Руки, которые всюду поспевали, были проворными, умелыми. Она хорошенько укутывала меня, еще раз трогала лоб.

– Теперь ты будешь спать, моя дорогая маленькая девочка.

Она говорила со мной так же, как – я это слышала – она говорила с тем своим ребенком у его гроба на кладбище. Ее голос и ее руки ласкали меня.

Ах, я ощущала ее любовь! Как это было приятно, как это было просто. Я засыпала счастливой, горя от жара.

Лучше всего было по утрам. Когда я просыпалась, горло болело меньше, слюна проглатывалась легче, градусник показывал, что температура немного спала. Я ощущала возбуждение в икрах ног и желание двигаться.

– Не надо вставать с постели. Ты еще нездорова.

Чтобы заставить меня оставаться в покое, она усаживала меня, подпирая спину подушками, и читала вслух. Читала она очень выразительно, особенно басни Лафонтена и поэмы. Для этого она постоянно брала одни и те же книги. Я точно знала, где какая из них стоит в книжном шкафу. Одну книгу я ждала с особым нетерпением, смешанным с ужасом. Это был сборник поэм Жеана Риктуса, парижского автора-мизерабелиста, описывавшего страшную жизнь низших социальных слоев. Из его текстов ей особенно нравился один – «Плач старухи» из «Кантилен несчастья». Когда она его объявляла, у меня по коже начинали бегать мурашки. Эта была история мальчишки из квартала Менильмонтан, который ступил на ложный путь и кончил свою жизнь на эшафоте. Мать негодника, встав на колени на земле, отданной под могилы казненных на одном из кладбищ Парижа, начинала причитание, продолжавшееся затем на многих-многих страницах. Мать «одалживала» ей свой голос. Эти превращения матери, когда она то будто надевала маску потаскухи, то будто рядилась в нищую, вызывали у меня страшное любопытство. Собственно говоря, в такие минуты мать завораживала меня, но в то же время внушала отвращение. Откуда у нее эта грубая насмешка, поразительная для такой женщины, как она, достойной, гордой, хорошо воспитанной, строгой? А дело было в том, что текст был написан на арго, и мать специально расслабляла губы, чтобы вяло произносить «Менильмюш» вместо «Менильмонтан» или «Монмертр» вместо «Монмартр», а также всякие «удары стилета», «мужик», из которых я почти ничего не понимала, – разве только то, что это просторечье. Но она давала мне разъяснения, и тогда я начинала понимать, что бедная женщина причитала, потому что ее сын был похоронен там, в этой земле, неизвестно в каком точно месте, ибо не имел креста у изголовья, никакого надгробья – в общей могиле обезглавленных… Она плакала, плакала и, плача, видела своего сына, когда он был еще розовым пухлым младенцем, животик которого она щекотала, произнося «прр», а он смеялся; она видела его ротик с нежными губками, сосущий ее грудь, и головку со светлыми кудрями. Ту голову, которую ему отрубили и которая теперь была захоронена там, отдельно от тела.

Этот текст был триумфом матери, и довольно часто, когда она читала его, можно было увидеть всех домашних, пришедших ее послушать. Кстати, в семье о матери говорили: «настоящая актриса».

Иногда она клала книги мне на колени, чтобы я посмотрела в них рисунки: «Ад» Данте, иллюстрированный Гюставом Доре, с переплетом из змеиной кожи, или катехизис прабабушки, переполненный толстыми и восторженными ангелами и гримасничающими демонами…

Потом наступало выздоровление, и жизнь начиналась сначала. Как только мое физическое недомогание проходило, она вставала и удалялась – возвращалась к своим беднякам, к своим больным. Мне оставалось дорогое воспоминание об ее внимании, ее присутствии и впечатление, что я была слишком мала, чтобы понимать ее песни, образы и чтение. У меня было смутное чувство, что она ошибалась, что она не была нормальной.

В Швейцарии мы жили на большой даче «Эдельвейс», которая представляла собой деревянную постройку, двухэтажную, окруженную открытой верандой, куда выходили все комнаты первого этажа. Вокруг дома простирался швейцарский ландшафт, о котором мечтают все белые из колоний: лужайка со свежей зеленой травой, усеянной прекрасными цветами, еловый лес вдали и насколько хватает глаз цепь Альпийских гор.

– Дышите глубоко, вентилируйте легкие, вы здесь для того, чтобы выздороветь.

Мы жили там вместе с лучшей подругой матери и двумя ее сыновьями – моими ровесниками. Трое детей шести и семи лет, доверенные в том, что касалось учебы, преподавателю экклезиаста, аббату де Гранмону, который никак не мог смириться с нашей безудержностью молодых средиземноморцев и который, чтобы утихомирить нас, рассказывал нам о жизни Ги де Фонгалана, молодого человека, недавно причисленного к лику святых, обладавшего даром находить потерянные предметы, так что когда его просили: «Святой Ги де Фонгалан, помоги мне найти мой платочек», носовой платок находился.

Это было в 1936 году.

Наш «учебный класс» находился на втором этаже дачи, как будто подвешенный между небом и заснеженными верхушками гор.

Однажды утром послышался крик, скорее рев – громкий голос словно бил в набат. В тот же миг мы выскочили на площадку и свесились вниз через перила из полированного дуба. Все жильцы поступили подобным же образом, так что мы видели под собой плечи и затылки, склоненные, как и наши, в направлении нижнего холла дачи. Стоя в центре широкой лестницы, мать поднимала к нам свое искаженное ужасом лицо с оттянутыми назад, будто закрепленными прищепками чертами, с выпуклыми от страха глазами, которые стали еще зеленей, чем обычно:

– Коммунисты захватили власть! Только что объявили по радио!

Коммунисты? Что это значит? Неужели это немцы, которые приходят, чтобы пригвоздить нас к дверям амбаров, как во время Великой Войны? Почему мать так испугалась?