Другая часть гостиной оставалась в полумраке. Самый молодой мой дядя, который был на десять лет старше меня, а значит, ему было лет пятнадцать, скучал в большом кресле из пальмовых веток, протянув вперед правую ногу, обтянутую гипсовой повязкой: он страдал из-за того, что в суставах перестала накапливаться синовиальная жидкость. Мать объяснила мне, что синовиальная жидкость подобна маслу, которым Кадер смазывает цепи и педали моего велосипеда. Так вот, мой молодой дядя после одного из падений потерял смазку своего колена. Чтобы вновь обрести ее, он должен был сидеть неподвижно… Он очень любил меня и все время говорил мне комплименты по поводу моих локонов, веснушек, разбитых коленок, платьев. И я очень любила его. Он не был ни взрослым, ни ребенком и все же обладал исключительным превосходством быть моим дядей, братом моей матери. Я могла уснуть за столом прямо в середине ужина, так сильно я уставала в дни, которые проводила у моря, на солнце и песке. Дядя, когда еще был трудоспособным, брал меня на руки и нес в мою комнату. И я чувствовала его нежность перед тем, как крепко засыпала.

Итак, в тот вечер у меня была хорошая «охрана». Нани была рядом со мной, дядя – передо мной, с другой стороны стола, люстра в форме звезды – над головой и море, отдыхающее, что-то шепчущее из своих глубин. Именно тогда Мессуда поставила передо мной полную тарелку овощного супа. Я ненавидела этот суп. Особенно кусочки порея, к которому я питала настоящее отвращение. Я не могла его глотать… Он вызывал протест всех моих внутренностей, который невозможно было побороть. Я стискивала челюсти, не хотела подносить ложку ко рту. Я проглатывала жидкость, которая сама скользила по горлу, но не давала пройти ни кусочку овощей, особенно порея.

Подошла мать, красивая, надушенная, с туго завитыми волосами. Она поняла ситуацию с первого взгляда.

– Она должна съесть свой суп.

– Мадам, но ее невозможно заставить проглотить овощи.

– Дай мне.

Она заняла место Нани, взяла ложку.

– Как тебе не стыдно, тебя приходится кормить, как младенца!

Я ничего не могла поделать, отвращение было слишком велико, я не могла разжать зубы. Мать, нервничая, встала со стула.

– Продолжайте. Она не пойдет спать, пока не съест все, что у нее в тарелке, и больше ничего не получит.

Затем она вышла, а я осталась перед тарелкой с супом, уверенная, что не съем ничего, несмотря на огорчение, которое я могла причинить матери своим поведением.

Несколько мгновений спустя перед домом заскрипел щебень. Кто-то ходил под окнами. Затем в ставню, самую близкую ко мне, ударил камешек. Я открыла рот и проглотила овощи. Дядя и Нани ничего не говорили. Еще несколько мгновений, и второй камешек – и вторая ложка, проглоченная как лекарство. Третий камешек – третий, потом четвертый, пятый глоток. Чтобы побороть отвращение, я вцепилась руками в стол. Тогда мой дядя, который был абсолютно спокоен, сказал:

– Ты бы лучше съела весь суп, а то сдается мне, где-то рядом старьевщик, и, если будешь плохо себя вести, он заберет тебя к себе.

Старьевщик скупал в богатых кварталах поношенную одежду и продавал ее в других местах. Он медленно ходил по улицам, громко крича с равными интервалами: «Старье берем! Старье берем…». Он вызывал во мне настоящий ужас, потому что на ремне у него висели крысиные шкуры, образующие на его бедрах что-то вроде набедренной повязки. Слыша крики старьевщика, я пряталась, а мать грозилась, что отдаст меня ему, если я не буду слушаться.

Но старьевщик не ходил в «Саламандру», это не мог быть он. И все же я проглатывала содержимое ложки, которую подносила мне Нани.

Вдруг в абсолютной тишине в темноте, существующей как раз для неожиданностей, я услышала совсем близко:

– Старье берем! Старье берем!

Он здесь! Я не доела суп! Он заберет меня с собой! Меня охватил ужас, сильная дрожь сотрясла меня, сжала мой живот, да так, как будто я отдавала богу душу. Съеденный суп вышел обратно через мой рот, как гейзер. Меня схватили спазмы, из меня пошла вода, воздух, потом – пустота. Нани держала мой лоб, а дядя, что было удивительно, смеялся.

Вернулась мать и вмиг увидела запачканную красивую скатерть. У нее скривилось лицо: я опять разочаровала ее. Я поняла ее уловку: она изобразила старьевщика, чтобы заставить меня съесть суп. Но так, как она задумала, не получилось. В ее глазах и голосе было истерическое отчаяние.

– Она все же съест суп! Однажды этому ребенку придется раз и навсегда перестать капризничать! Я не сдвинусь с места. Мы не сядем ужинать, пока она не закончит.

И тогда я сама съела только что извергнутый суп. И сделала я это не для того, чтобы ей понравиться, а потому, что почувствовала в ней что-то опасное, больное, что-то сильнее ее и сильнее меня, что-то более страшное, чем старьевщик.

Потом этот случай вызвал смех у всех членов семьи, несмотря на строгий тон ее голоса. Они пересказывали друг другу все в мельчайших подробностях. В завершение о матери было сказано: «Она строгая, но справедливая». Эта фраза никак не укладывалась в моей голове. Я не понимала, что она означает, я отвергала ее.

Мне удавалось вызвать к себе симпатию или привлечь внимание матери относительно надолго только в случае моей болезни. Я возвращалась из школы с температурой, с воспаленными глазами. Меня всю трясло. Уже по дороге к дому Нани заключала: «С тобой что-то неладное».

Как только я приходила, мать предупреждали, и моя комната превращалась в комнату для больной. Мать расстилала на комоде накрахмаленную белую алтарную ткань, на которой она раскладывала лекарства, градусник, серебряные ложки на блюдцах и посреди всего этого – небольшой фарфоровый чайник с цветами, под которым в маленькой плошке горел фитилек, чтобы постоянно сохранять теплым настой вербены, который я обожала.

– Раз у тебя температура, ты должна много пить.

Мать подходила к кровати, садилась, наклоняясь ко мне, и скорее щупала, чем целовала мой лоб и виски. Она проделывала это уголками губ и щекой, внимательно – несколько раз касалась одной части лица, потом другой, крепко держа в ладонях мой подбородок. Эти легкие прикосновения, быстрые и точные, наполняли меня счастьем и нежностью.

– У тебя высокая температура. Давай посмотрим, открой рот.

В этот момент всегда совершался один и тот же обряд. Умело обращаясь с лампой, она использовала одну из ложечек, лежащих на блюдце, чтобы придавливать мой язык вниз, осматривая горло.

– Настоящая ангина с белым налетом. Теперь она будет у тебя восемь дней.

Она старалась объяснить мне, что я заболела, потому что была неаккуратной, непослушной, неосторожной и т. д. Но это не мешало мне быть самой счастливой девочкой на свете. Я знала, что восемь дней она усердно будет за мной ухаживать. С больным горлом, с ломотой во всем теле, меня укладывали в кровать, где было постелено свежее белье, такое свежее, что, когда я съеживалась на нем, его касание вызывало во мне дрожь. Я была мягкой и хрупкой, как переспелый фрукт.