Джо бы кивнул.

– О да. Боун очень умен, с этим не поспоришь. Я бы даже назвал его блестящим юношей.

– Он принес мне подарок. Открытку из Смита, старинную, 1927 года.

– Вот это забота! Серьезный молодой человек. Думаю, из него выйдет толк.

Мы бы закивали, представляя молодого Натаниэля и думая, почему наш сын не мог вырасти таким; мы, может быть, даже пожалели бы, что он не наш сын. Наш сын должен был стать именно таким, а не бесталанным, вспыльчивым, склонным к вспышкам агрессии, как Дэвид. С этой мыслью мы погрузились бы в безмятежный родительский сон и во сне качали бы будущего биографа Джо в колыбели.

Но это была фантазия – фантазия Боуна, не наша. Джо упивался своей славой, но мысль о том, чтобы стать предметом серьезного биографического исследования, ему не нравилась. Ведь тогда ему пришлось бы взглянуть на свою жизнь оценивающим взглядом и примириться, что рано или поздно ей придет конец. А смерти он боялся. Потому и страдал бессонницей, ведь сон – репетиция смерти.

О нем уже писали книги, короткие, непримечательные монографии, выходившие в университетских издательствах, но в них не было глубины и конкретики, пикантных подробностей и огонька. А вот биография Боуна наверняка оказалась бы интересной, талантливой и привлекла бы к Джо много внимания.

Но Джо отказался.

В тот день у нас дома они поднялись наверх, сели в кабинете и стали курить сигары. Чуть позже пошли в «Шуйлерс» за зефирками, и Боун по-дружески, в знак ритуальной солидарности, съел целую пачку, притворившись, что они тоже ему нравятся, что всем взрослым людям они нравятся. Они сидели на крыльце магазина, ели приторные резиновые сладости, а Боун объяснял, почему именно он как нельзя лучше подходит на роль биографа Джо.

«Кто-то должен это сделать, почему не я?» – кажется, таким был его основной аргумент. Боун считал, что менее талантливые писатели изобразят Каслмана плоской одномерной фигурой, несчастным мальчиком из Бруклина, безотцовщиной, ставшим писателем. Но поскольку Натаниэль все эти годы старательно изучал творчество Каслмана, лишь ему одному удастся показать, кем на самом деле был Джо.

– Помните то первое письмо, что я прислал вам много лет назад? – спросил он. – Где рассказывал про игру в ассоциации? Что вы за дерево и так далее? Вот именно так я планирую передать всю вашу суть. И ваши читатели наконец поймут, кто вы на самом деле.

Думаю, эта последняя фраза и решила его судьбу. Я никогда не встречала писателей, которые бы хотели, чтобы читатели поняли, какие они на самом деле.

Джо откусил кусочек химического розового зефира; я представила, как он при этом причмокнул. Он проглотил зефир.

– Не думаю, – ответил он.

Повисла тишина.

– Не думаете? – Боун оторопел при мысли, что его отвергли; он не знал, как поступить. – Есть такой анекдот, – попытался отшутиться он. – Декарт заходит в бар. Бармен спрашивает: хотите выпить, сэр? А Декарт отвечает: «Не думаю» – и исчезает [27].

Джо кивнул, попытался улыбнуться; он-то исчезать не собирался, и в мире, где Натаниэль Боун не напишет его биографию, он все равно продолжил бы существовать. Но ведь Боун его изучал, настойчиво забрасывал письмами, публиковал статьи о его творчестве, и все ради чего? Чтобы оказаться на крыльце темной захламленной лавки в затрапезном городишке в пригороде Нью-Йорка, сидеть, есть мерзкий розовый зефир в кокосовой стружке и выслушивать отказ?

Он стал умолять и пресмыкаться. Когда это не помогло, перешел к лести, затем к жалким угрозам. Он, кажется, готов был расплакаться на глазах у пораженного Джо, ведь в жизни ему почти ни разу никто не говорил «нет».

Но Джо продолжал говорить «нет», добродушно повторяя свой ответ столько раз, сколько было необходимо, пока наконец до Натаниэля не дошло, что он не передумает. Он ошеломленно встал, выпрямился, отряхнул кокосовую стружку с рубашки и проговорил:

– Знаете, а ведь я все равно напишу эту книгу.

Джо кивнул.

– Делайте, что считаете нужным, – ответил он. – Все так живем.

Джо даже не встревожился, и это, полагаю, и взбесило Боуна; что за человек этот Каслман, почему его ничем не проймешь? Что надо сделать, чтобы эта великая фигура тебя заметила? Боун пока не знал, что мужчины, которым принадлежит мир, завоевали его не благодаря своему великодушию и не потому, что интересовались окружающими. Они сделали это, потому что они думали только о себе. Они были заняты только тем, что подбрасывали дров в огонь своей репутации, и когда другие люди подходили и спрашивали – а что это вы делаете? – они отвечали: о, я подбрасываю дров в огонь своей репутации. Могу ли я как-то помочь? – спрашивали люди. Конечно, сбегайте за дровишками, отвечали такие, как Джо.

Боун пришел в ярость, хоть внешне этого не показал. Через несколько месяцев он заключил контракт с крупным издательством на написание неавторизованной биографии Джо, и с этого момента между ними установилась неловкость, настороженность, которая так и не прошла с годами. На самом деле, они просто питали друг к другу неприязнь. Боун был вездесущ, как луна, приходил на все чтения и круглые столы, приехал даже на литературный фестиваль в книжный город Хей-он-Уай в Уэльсе, где выступал Джо. Я видела его в первых рядах, он стоял там, такой длинноволосый, в этих своих дурацких очках.

И вот через десять лет после того, как Натаниэль Боун смущенно топтался на кухне нашего дома, я увидела его снова; он сидел, развалившись на диванных подушках в лобби отеля «Интерконтиненталь» в Хельсинки и, как всегда, ждал Джо. От удивления мы замерли и вытаращились на него.

– О боже, – шепнула я; Джо лишь вздохнул. После нашего напряженного разговора между нами ненадолго воцарилось согласие.

– В каждой бочке затычка, – пробормотал Джо. – Что ж, было бы странно, если бы он пропустил эту бочку.

– Да уж, – ответила я. – Подойди к нему. Так надо.

– Здравствуй, Натаниэль, – с притворной радостью подошел к нему Джо. Они обменялись рукопожатиями, Натаниэль поцеловал меня в щеку, и мы некоторое время стояли, оценивающе глядя друг на друга, а потом Джо просто кивнул, пробормотал «рад тебя видеть» и отвернулся.

Знаменитые люди могут себе это позволить. Джо ушел, даже не переживая, что обошелся с Боуном нелюбезно. Мыслями он был уже в другом месте – думал о премии, которую получит завтра вечером в оперном театре, о последующем банкете и вихре всеобщего внимания, о котором мечтают все, но большинство никогда даже близко не достигают желаемого; большинство видят себя на телеэкране, лишь когда их зернистое изображение выводится на монитор камеры видеонаблюдения в аптеке, и даже тогда испытывают легкое головокружение. «Это же меня показывают», – с гордостью думают эти жалкие людишки.