– А знаете, пока мы здесь, в Хельсинки, мы могли бы поговорить. Вы бы мне что-нибудь рассказали. Мы можем снова встретиться, и вы расскажете все, что хотите предать огласке.

– И что это, по-вашему? – спросила я.

– Я вам в рот слова вкладывать не стану, – ответил он. – Это было бы неправильно. Но я знаю, что вам есть что сказать, Джоан. Об этом говорят уже много лет.

– Кто говорит?

– Одна старая подруга моих родителей, например, – тихо ответил Боун.

– Правда? Что за подруга?

– Я знал ее в юности, когда жил в Калифорнии, – начал он, и, заметив, как он барабанит пальцами по столу и теребит рубашку, я поняла, что ему неловко. – Она жила от нас в паре кварталов, с мужем, – продолжал он, – художником-неудачником, он разрисовывал деревяшки, найденные на берегу. Сама она была психиатром, как и мои родители, вот только в то время углубилась во всякие методы альтернативной терапии – в общем, у нее крышу снесло на почве эзотерики. Но мне она нравилась. Такая хиппи из шестидесятых, знаете, с длинными звенящими сережками, в струящемся платье с цветами и безумными теориями, объясняющими все на свете. И дочь у нее была. Чуть постарше меня, умная, темненькая такая. Водилась с моим старшим братом. И писала стихи, их печатали в школьном литературном журнале.

– Ясно, – я пока не разобралась, к чему он клонит, но история меня увлекла. – Продолжайте.

– Так вот, у этой женщины, психиатра, муж был второй, – сказал он. – А первый брак оказался неудачным; муж бросил ее с маленьким ребенком, но она справилась, начала новую жизнь и сделала карьеру. А тот первый муж потом прославился, – спокойно добавил он, – стал известным писателем.

– Ох черт, – выпалила я, – только не это. – Боун отвернулся, будто извинялся, будто ему было стыдно за грязь, что он вытащил на свет божий. Я тоже стыдилась, что меня разоблачили. – Ладно, – сказала я наконец и подняла руку. – Я все поняла, Натаниэль. Поняла, что вы задумали. Сначала нагнетали напряжение. Затем оттягивали кульминацию. И вот наконец неожиданный поворот. Что ж, ваша взяла, вы меня удивили.

– Простите, – сказал он. – Хотите, чтобы я прекратил? Я перешел черту?

Но я покачала головой; он, разумеется, знал, что мне интересно, что я хочу узнать, что случилось с этими людьми – брошенной спятившей первой женой Кэрол и малюткой Фэнни, этой давно забытой парочкой, исчезнувшей в жарких калифорнийских дебрях.

– Кэрол была умной, но по ней было видно, что в жизни ее обидели. За годы она много что моим родителям рассказала, – сказал Боун. – Например, о первом муже и о том, что сначала его ненавидела, но потом перестала. Ненависть недолговечна, говорила она, если не стараться ее подпитывать, не разжигать огонь. Она не ненавидела его; скорее, удивлялась, как он добился такого успеха, ведь он никогда не казался ей талантливым. Впрочем, она всегда добавляла, что не ей судить.

Боун говорил, а я за ним наблюдала. Он казался смущенным и взволнованным; он явно рассказывал все это не для того, чтобы меня помучить. Он просто радовался, как литературный детектив, обнаруживший на дне ящика ценную рукопись, тихо поглаживающий ее и наслаждающийся своим триумфом.

За эти годы мы с Джо редко вспоминали Кэрол или Фэнни – причин не было. Они забылись, как герои романа, утратившего популярность; изредка я спрашивала о них Джо, обычно о Фэнни – сейчас ей должно было исполниться уже сорок пять лет. (Сорок пять этой малышке, подумать только!) Джо качал головой и просил не поднимать эту тему: она его огорчала. Мы знали, где они, примерно представляли, чем занимаются, но не больше. Они постоянно жили в Калифорнии, мать была психотерапевтом, дочь – адвокатом. Мы знали все основные факты, собрав их за несколько десятилетий; в последние годы с помощью интернета это было легко. Встречаться лично не хотели ни они, ни Джо. Он очень долго не оставлял попыток увидеться с Фэнни и предпринимал их раз в несколько лет из любопытства и вежливости, и когда она заявила, что не хочет его видеть, испытал облегчение.

За все время он навестил их только один раз – в шестидесятые в ходе рекламного тура. Тогда он вернулся из Калифорнии подавленным; дочь его не узнала и, кажется, не хотела знать. Она играла в песочнице во дворе в Сосалито; он сел на зеленый деревянный край песочницы и стал ее расспрашивать. Она отвечала односложно, а потом, когда ей наскучило, повела себя, как все маленькие дети – стала напевать себе под нос.

Дом, где жили Кэрол и Фэнни, был маленький, но красивый, весь розовый, как створки ракушки изнутри. Все несло на себе розовый отсвет, включая Кэрол, и взглянув ей в глаза, Джо понял, что совсем ее не знает и не понимает, как они могли быть женаты. Вне контекста, не в холодном климате, а в теплом, она казалась совсем другим человеком, а этот ребенок, которого они вместе произвели на свет, выглядел далеким и непостижимым. Если бы Джо решил задуматься об этом, он, несомненно, почувствовал бы себя очень несчастным, но он решил не углубляться в размышления. Он покинул дом-ракушку и поспешил домой к нам.

– Расскажите про дочь, – попросила я Боуна. – Фэнни. Мы только знаем, что она адвокат по трудовому праву.

– Она училась в юридической школе Пеппердайн. Не замужем. Много работает. Довольно унылая особа, я бы сказал.

– Джо пытался поддерживать контакт с Фэнни поначалу, знаете, – сказала я, но это прозвучало не слишком уверенно. – Он был очень занят, – продолжала я, – и Кэрол не нуждалась в его деньгах; там не в алиментах было дело. Она не хотела с ним знаться, а потом он прославился, прошло время, у нас появилась своя семья. И Кэрол вообще решила оборвать с ним все связи.

Я замолчала. Перед глазами всплыло старое воспоминание: Фэнни лежит рядом со мной на кровати в спальне Джо и Кэрол в Нортгемптоне. «Кажется, я влюбляюсь в твоего папочку», – сказала я ей тогда, – «и мне бы очень хотелось с ним переспать». Так я и сделала, причем в тот момент не думала ни о Фэнни, ни о Кэрол, как будто все это не имело к ним никакого отношения; я думала только о нас с Джо, словно мы с ним жили на необитаемом острове, в нашем личном тропическом раю.

Мы поступили ужасно. Я поступила ужасно. Я неслась вперед на всех оборотах, отвлекая его от жены и дочки; я как будто тогда всего этого не видела, а слышала лишь Джо, обиженно твердившего о том, что жена отвергает его и не занимается с ним сексом. Он нуждался в сексуальной разрядке и неослабевающей любви, нуждался в женщине, и этой женщиной была не Кэрол. Ей была я. Жена с ребенком отошли на второй план, как актеры эпизода; теперь их эпизод закончился. Фэнни и Кэрол уходят со сцены влево; Кэрол поднимает ручку ребенка и машет ей, прощаясь.

– Послушайте, – сказала я Боуну, – я знаю, история неприятная. Она не делает мне чести, и Джо тоже. Но что было, то было. Тогда я могла думать лишь о том, что с Кэрол он несчастлив. И она казалась ненормальной.

– Ага. Она рассказывала, как вы от нее на орехи получили, – с улыбкой произнес он. – Грецкий орех, помните? – пояснил он. – Я эту историю услышал с ее точки зрения. Она не хотела вам сделать больно, когда его кинула. Думала, это встряхнет вас немного. Ведь это же не в первый раз было.