Мы с Джо находились где-то посередине между этими двумя группами: в категорию молодых не попадали уже по возрасту, но были еще совсем не старыми и потому не слишком отвратительными. Мы вошли в комнату, отделенную от других дверью с резиновым уплотнителем, отчего у меня возникло чувство, что мы заходим в холодильник, и сели в халатах на диван, по текстуре весьма напоминающий любимые розовые зефирки Джо – правда, я поняла это только много лет спустя. Мы все еще были под кайфом, смеялись, но атмосфера в комнате скорее походила на зал ожидания в очереди на маммограмму, чем на пещеру сексуальных наслаждений.

Вскоре пришел парень и принес высокий бонг; мы расселись вокруг него и стали передавать бонг по кругу. Помню, мне было брезгливо курить через него из-за того, что так много людей передо мной его обслюнявили. Я подумала, что раз мне противны чужие слюни, что уж говорить о групповом сексе – тут мне точно не светит большое будущее. Но парень скинул халат и робко положил руку мне на шею. Джо смотрел, как он наклоняется и целует меня; я была лет на десять его старше. Тут и девушка, сидевшая рядом, придвинулась и коснулась ртом моей шеи – миниатюрная, темноволосая, почти двойник Одри Хепберн.

Не могу сказать, что тем вечером я не возбудилась; возбудилась, почему же, на животном уровне, ведь разве могут не возбудить влажные тела, частое дыхание, ритмичные движения? Парень и девушка – их звали Дон и Роз – все внимание обратили на меня, а Джо смотрел. У мужа – Дона – были большие руки, а у его жены – очень маленький рот; она целовала меня, как птичка клюет зернышки, словно забывала, а потом вдруг вспоминала, чем она тут занимается.

– Какая ты мягкая, – прошептала она, как ребенок, сообщающий мне свой секрет, и хотя мне надо было, наверно, сказать что-то в ответ, я не смогла. Джо смотрел на нас; я увидела, как он откинул голову и облокотился о плюшевую спинку, обдолбанно и одобрительно кивая.

Я задумалась, какой могла бы стать моя жизнь с другой женщиной – жизнь без мужчин, их кошачьих концертов и постоянной потребности в одобрении, в поглаживании, словно в своей голове они всегда находились в «Логове порока» и ждали с небрежно завязанным поясом халата, жаждали, чтобы женщина потянула за него и осчастливила бы их. Мужчины и женщины бродили по комнате; сквозь завесу дыма я чувствовала неприятный запах тревоги; кто-то сомневался, удастся ли ему сегодня найти удовольствие, раскроют ли его халат новые теплые руки.

Когда мы с Джо ушли, уже вставало солнце. Позже в тот день, вспоминая о случившемся, я ужаснулась и поклялась, что это был первый и последний мой случайный бисексуальный опыт; я также поклялась больше никогда не представлять себе жизнь без мужчины, с которым когда-то связала свою судьбу в порыве девичьего оптимизма.

Вдобавок к таким историям, в биографии Боуна наверняка будет рассказано о том, что произошло между Джо и Львом Бреснером двадцатого декабря тысяча девятьсот семьдесят третьего года в квартире Бреснеров с длинными коридорами на Риверсайд-драйв. До того вечера Джо никогда не проявлял склонности к насилию, ни разу в жизни. Мне кажется, чрезмерно самовлюбленным людям сложно выйти из ступора самолюбования и причинить кому-то боль. Мы с Джо часто ссорились – из-за его карьеры, денег, детей, недвижимости, порой даже из-за женщин, но эти ссоры, хоть и были свирепыми, никогда не перерастали в драки.

– Ненавижу, когда вы так делаете! – однажды закричала на нас Элис, когда была маленькая и мы с Джо устроили скандал. – Вы можете вести себя нормально?

– Твой отец, – осторожно проговорила я, стараясь дышать ровно, короткими маленькими глоточками, – не умеет себя вести. В этом и проблема.

Элис с Сюзанной плакали и умоляли нас не ругаться, а однажды за вроде бы мирным семейным ужином Сюзанна вручила Джо листок цветной бумаги, наподобие валентинки украшенный ажурными салфетками, и там было написано:

Джо прочел открытку и расплакался. Он встал, опустился на колени перед стулом, на котором сидела наша старшая дочь, крепко обнял ее и чуть не раздавил в объятиях, уронил стакан с молоком, и то пролилось на пол, Сюзанна растерянно заплакала, и Элис заревела с ней в унисон, что вообще-то было ей несвойственно.

– Я люблю вас всех, утятки мои, – сказал Джо. – И никогда, никогда не желаю вам зла. Просто иногда я делаю глупости. Большие глупости. Мама подтвердит. Простите меня.

– Я тебя прощаю, – великодушно заявила Элис через секунду, а потом и Сюзанна дрожащим эхом повторила ее слова. Дэвид ничего не сказал, он просто продолжал есть, как будто вокруг него не происходило ничего особенного.

А я сидела и думала, как легко Джо слез с крючка, какой он хитрый, как легко у него получалось каяться. Пятилетний Дэвид на противоположном краю стола взирал на происходящее тем же прохладным критическим взглядом, и, надо сказать, я восхитилась его проницательностью.

Нет, Джо не был склонен к насилию. По крайней мере, так я считала до двадцатого декабря тысяча девятьсот семьдесят третьего года. Мы праздновали Хануку у Бреснеров – мы приходили к ним на Хануку каждый год, и все комнаты их квартиры пропитывались запахом жареного масла. Хрупкая маленькая Тоша Бреснер стояла на своей бежевой кухне с лопаткой в одной руке и огромной сковородкой картофельных оладий в другой. Она была как конвейер: проворно натирала картофель и лук на терке и лепила из них лепешечки красными руками – когда-то давно у нее было обморожение; бросала лепешки в шкворчащее масло и через пару секунд доставала. Снаружи они были идеально поджарены, а внутри – мягкие, как яйцо всмятку, и все, кто их ел, тут же забывали обо всех ужасах, что приключились с ними в жизни. Откусывая кусочек этих оладий, жены забывали об изменах мужей. Мужья, в свою очередь, на миг забывали о гонке за литературной славой, тревога отступала, а обмен веществ налаживался.

– Тоша, давай помогу, – предложила я тем вечером.

– О, Джоан, ты прелесть, – ответила она. – Вот, держи. Отнеси это в комнату. Мужчины проголодались. Аппетит у них зверский. Надеюсь, хватит всех накормить, – она нервно и нелепо захихикала и вручила мне блюдо.

В гостиной гости стояли и смотрели, как в самодельных менорах, расставленных по всей комнате, оплывают разноцветные свечи. Все пили пиво и вино и разговаривали, пытаясь перекричать скрежет и грохот нового альбома «Джефферсон Эйрплейн». Скоро мы перестанем слушать рок-н-ролл и навсегда оставим его детям, которым он, собственно, и принадлежал по праву; но тогда мы этого еще не знали. Скоро мы сможем слушать только музыку нашей юности: биг-бэнды, джаз, классику. Все остальное наши стареющие уши просто откажутся воспринимать.

О чем мы говорили тем вечером? Тогда все говорили о Никсоне круглые сутки: Никсон то, Никсон это; повсюду мелькало лицо этого параноика с обвисшими, как у бассета, щеками, последствия Уотергейтского взлома, сложная политическая хореография Белого дома. Гости стояли, поделившись на группки, и в каждой шло обсуждение, горячее, шкворчащее, как масло на раскаленной сковороде Тоши Бреснер: слышались имена Холдемана, Эрлихмана [30], Марты Митчелл [31]– последнюю упоминали смеха ради, мол, сколько можно болтать и не затыкаться. Мы их презирали, но с лихорадочным интересом следили за их ужасными поступками. Дело было в Хануку, зимой – Никсон и его бедняжка жена, худенькая, робкая Пэт покинут лужайку Белого дома уже через восемь месяцев.