Но Даниле повезло, он вообще был из породы везунчиков. Возле аппарата никого не было, а его «алло» было скорее машинальным желанием прервать монотонную мелодию звонка, а не попыткой извлечь какую-то выгоду.

Но выгода нашла его сама, и было ей пятьдесят восемь лет, и звали ее Пелагеей Петровной, и у нее были камни в почках, язвенная болезнь двенадцатиперстной кишки и артрит, и она вдова, а покойный муж был школьным учителем истории, и умер он уже двенадцать лет назад, а она – вот дура старая – все еще чувствует себя женщиной, но мужчины почему-то выбирают других, моложе, сочнее, вот она и решила купить соковыжималку, чтобы солнечная энергия бархатных персиков, африканских апельсинов и краснобоких яблочек немного освежила ее организм. Обо всем этом Пелагея Петровна сообщила обескураженному Даниле вместо «здравствуйте». И что ему оставалось делать – с овечьим простодушием отнести добычу секретарю? Конечно же он записал ее телефон и адрес, привез ей соковыжималку и обещанный фирмой килограмм яблок в подарок, два с половиной часа выслушивал монологи о женском одиночестве, которое похоже на засушливое лето. Дом пенсионерки он покинул с тяжелой головой – пришлось даже зайти в первый попавшийся бар и выпить двойную порцию виски-колы, и это был хороший день, чтобы поверить в существование энергетических вампиров.

Пелагея Петровна радовалась соковыжималке ровно девять дней, после чего ее увезли на «скорой» с кишечными коликами. Сероглазый врач, похожий на ее любимого актера Жерара Депардье, укоризненно покачал головой и объяснил, что в ее возрасте резко менять стиль питания – опасно для жизни. Пелагея Петровна почему-то сделала неожиданный вывод: во всем виновата соковыжималка и обаятельный парнишка, который впарил ее доверчивой женщине. Как сладко он говорил, как пытался внушить, что пара месяцев на соках – и у нее появится молоденький любовник, как у Элизабет Тейлор, например. Пелагея Петровна написала официальную жалобу на пяти с половиной страницах. Причем на третьей странице были такие строки: «…пытался совратить, положил руку на колено, намекнул, что, если я сдамся, сделает большую скидку и еще яблок принесет…» Как бы смешно это все ни звучало, но директор отчего-то проникся сочувствием, и Данила был уволен в грубой форме.

Он, конечно, переживал, но старался держаться бодро, с нарочитым пофигизмом человека, которому чужая жалость кажется оскорбительной. Надя же, в глубине души, даже радовалась. Почему-то ей с самого начала казалось, что из странной затеи с соковыжималками ничего хорошего не получится. Она не могла объяснить логически, почему именно.

Но интуиция у Нади Суровой была хорошая всю жизнь.

Первый Надин муж, Егор, выглядел и вел себя так, что спустя всего лишь месяц после свадьбы она успела горячо возненавидеть всех женщин земли. Начиная с обработанных фотошопом абстракций – тех, на кого по плану вершителей теории мирового заговора должны были равняться все остальные, и заканчивая ясноглазыми официантками из «Старбакса», в котором привык обедать муж.

Надя ненавидела актрису Фанни Ардан, которая ей в матери годилась, за то, что однажды Егор со вздохом сказал: «Посмотри на нее, она просто улыбается, а на самом деле как будто бы душу пьет… Через соломинку, медленно, как молочный коктейль».

Егор всегда говорил образно. Первой его фразой, обращенной к Наде, была: «Девушка, так забавно: у вас нос красный от холода, как у ребенка, который долго катался на санках с горки. А над этим смешным носом – соблазняющие глаза. Не выдержал и решил вам об этом сказать».

Случилось все это возле памятника Грибоедову на Чистых прудах, было холодно, она ждала Марианну, а та, по своему обыкновению, опаздывала. Егор не был похож на тривиального уличного приставалу, он улыбался, а шея его была обмотана забавным красно-желтым шарфом. Легкая стеганая куртка, камуфляжные штаны и кеды – совсем не по погоде. Он обратился к Наде запросто, по-дружески, без тени той липкокрылой пошлости, которая заставляет раздраженно поджимать губы и со вздохом направлять в небо беспомощный взгляд. Он был настолько не похож на других, иногда случавшихся в ее жизни мужчин, что она продиктовала ему номер телефона.

Потом, когда они оставили за спиной и первое неуклюжее свидание (концерт африканской барабанной музыки в ЦДХ), и первый поцелуй (жадный, длительностью в целую вечность, под ее окнами, в его авто), и первую близость (в квартире, которую он снимал напополам с другом, на овечьей шкуре, под низкий голос Эрики Баду), Егор много раз говорил Наде такие слова, которые она больше никогда и ни от кого не услышит.

«Ты похожа на „Девушку с персиками“. Только на нее смотришь и понимаешь: невинна, мечтательница, а персики – для антуража. А если бы на той картине была ты, всем бы стало понятно: персики – это то, что осталось после того, как ты объелась ими доверху. И мужчинами объелась, и любовью, и вообще – чувствуешь себя уютно только в этой животной сытости. И глаза твои блестят, как у колдуньи».

«Когда я смотрю, как вены просвечивают сквозь кожу на твоих руках, мне плакать хочется. Правда. Это самое трогательное, что я когда-либо видел».

«Ты неловкая, угловато ходишь, и пространство к тебе недружелюбно – все время то стул заденешь бедром, то в дверной проем не впишешься. Как подросток. И стесняешься этого жутко, я же вижу. Только вот знай: почему-то твоя неловкость сексуальна. А почему – я пока не разобрался, но если пойму, тебе обязательно расскажу».

«Я сегодня проснулся раньше и смотрел, как ты спишь. Ты спишь… жадно. С такой жадностью, что даже завидно. Ты спишь, как ребенок ест конфеты, – если так понятнее. Вот».

Необычные слова – казалось бы, и не поймешь, радоваться им или обижаться. Но это только если пытаться пересказать их третьим лицам. А на самом деле, приправленные его внимательным теплым взглядом, его улыбкой, они воспринимались как лучший в мире, эксклюзивный, драгоценный комплимент.

Да.

Но вот такого – «улыбаешься, словно душу пьешь, из соломинки, как густой молочный коктейль» – он ей никогда не говорил. Эти простые, нежные, точные слова достались несуществующей женщине – Фанни Ардан. Несуществующей – потому что настоящая, земная Ардан наверняка жила теми проблемами и страстями, которые Егор снисходительно презирал. Ревновала, завидовала, маскировала синеву под глазами тональным кремом, а целлюлит – утягивающими колготками. Во всяком случае, Наде так хотелось думать.

Она ненавидела Анфису Чехову, которой достались рассеянные слова: «Ты посмотри на линию ее плеч, с нее скульптуры лепить можно».

Ненавидела даже нарисованную девушку с картины одного знакомого художника, которую тот когда-то ей подарил – кажется, на совершеннолетие. Девушка сидела на качелях и держала в руках апельсин, у нее были светлые волосы и огромные серые глаза, серьезные и грустные. Сколько лет эта картина висела над кроватью – в красивой рамке, с дарственной надписью, – Надя к ней привыкла и даже внимания не обращала. Но стоило Егору приблизить к ней лицо и сказать: «Думаю, этой девушки не существует. Художник писал не с натуры. Он ее придумал. Потому что она идеальна. Таких точно нет». И все. Это было смешно, но Надя отводила от девушки на качелях взгляд, потому что ей казалось, что где-то на дне этих серьезных глаз неуловимым солнечным зайчиком посверкивает насмешка. А твой мужчина, мол, считает меня идеалом. И тебе никогда такой не стать. А если бы я встретилась ему в реальной жизни, угадай, кого из нас двоих он бы выбрал?..