В какой-то момент ее взгляд упал на пустую тетрадку, она машинально, как во сне, взяла карандаш и написала: «15.00 – банан, печенье, молоко. 20.00 – омлет с сыром, яблочный сок. 21.00 – клубника с чаем. 22.00 – бокал вина и несколько конфет».

Надя не помнила, как ей удалось уснуть. Как будто бы в ее личном пространстве вдруг выключили свет и звук, обрубили все прочие мостики в реальный мир. Снилось что-то психоделически яркое, тревожное.

А первым, что она увидела, проснувшись, было улыбающееся лицо мужа. В его руках была тетрадка. Он поцеловал Надю в плечо.

– Вот видишь, как все просто. А ты не верила. Скоро это войдет в привычку. Даже первая твоя запись показательна. Ты ешь слишком много простых углеводов, это очевидно.

Надя удивленно смотрела в его знакомое лицо, вдруг показавшееся чужим. Ей больше всего на свете хотелось, чтобы все было как раньше. Забыть электрическую пощечину и помнить только нежность, насмешливую улыбку, общие шутки и общие ночи. Это было трудно. Егор улыбался – спокойно и тепло, но перед ее глазами стояло побледневшее лицо, искаженное яростью.

Надя хотела сказать: «Ты маньяк. Я тебя все еще люблю и хочу все исправить, но ты маньяк!» Но в последний момент передумала – слишком велико было искушение ухватиться за эту улыбку, как за спасательный круг. И безмятежно поплыть по знакомым водам неторопливой реки, которая непременно вынесет ее в бескрайнее теплое море.

И она сказала:

– Доброе утро, Егор!

– Вот оно, – вдруг перебил ее Борис.

– Что? – удивилась Надя.

– То, чего я ждал все это время, – загадочно улыбнулся он, продолжая помешивать давно растворившийся сахар в остывающем зеленом чае. – Мне хотелось понять, почему ты до сих пор так обижена на людей, которые были первостепенно важными в твоей жизни тысячу лет назад.

– Егор был не тысячу лет назад, а…

– Я не Егора имею в виду. Маму и бабушку. Ты все время рассказываешь о них. Твоя бабушка умирает, а ты до сих пор не можешь ее простить. Ты беременна, но почти ничего об этом не говоришь. Этого как будто бы и нет.

Надя закусила губу и машинально накрыла ладонью живот. Он был прав. Она и сама об этом много думала. Чувствовала себя виноватой перед ребенком, который рос внутри нее, за то, что так мало о нем думает, почти не мечтает о встрече, почти не планирует общую жизнь. Ребенок – словно просто обстоятельство. Условия игры, с которыми она была вынуждена считаться. Иногда ей даже казалось (и в такие моменты Надя чувствовала себя чудовищем), что обстоятельства были ей навязаны. Она их не выбирала, не хотела выбирать. Ее поместили в чужую жизнь, где ей неуютно, сложно, неприятно.

– А теперь мне стало кое-что понятно, – продолжил Борис. – Все остальные люди, которых ты приближаешь к себе, – ненастоящие. Я не имею в виду твоих друзей, скорее – твоих мужчин.

– В смысле? – нахмурилась Надя.

– Ну вот возьмем Егора. Он своенравный, почти патологически. Упрямый, волевой. Думает, что только он знает, как правильно. Так?

– Ну… в целом да.

– Ты мне рассказала о пощечине. Но наверняка были еще и мелочи, о которых ты сейчас почти забыла. Мелкие ссоры… По поводу чего вы обычно ссорились, Надь?

– Да когда это все было, – поморщилась она.

– И все-таки. Вспомни хотя бы парочку моментов.

– Ну… Например, однажды он меня бросил в кино. Мы собирались смотреть комедию. Но в последний момент он увидел, что вышла какая-то космическая опера, и захотел пойти туда. А я такое совсем не смотрю. Ну и слово за слово… Он убежал куда-то, оставил меня у касс, одну… И еще каблуки. Он приучил меня к каблукам. Я их никогда не любила. А ему казалось, что настоящая женщина должна носить только шпильки. Я ноги в кровь растирала. Тайком носила кроссовки. Однажды он увидел – такой скандалище был… Ну и этот пищевой дневник. Он быстро понял, что я вру. Половину еды не записываю. Только полезное констатирую, а конфеты идут мимо страничек. Я же сладкоежка.

– Надь, а сколько тебе было лет, когда ты замуж вышла?

– Дай подумать… Двадцать четыре. А что?

– А тебе не кажется, что в двадцать четыре человек сам в состоянии решить, чем ему питаться и во что обуваться? А Егор твой вел себя как…

– Тиран и деспот, – вздохнула Надя. – Но я не понимаю, к чему это все сейчас.

– Не как тиран и деспот. А как твоя бабушка, – улыбнулся Борис.

– Ну что за чушь?! – напряженно расхохоталась она. – Ты уж не бери на себя слишком много.

– Неужели сама не видишь? Ты переживала, что бабушка тебя не любит. Такой близкий человек, можно сказать, единственный, который несет за тебя ответственность. И не любит. Или любит, но както неправильно. Считает тебя хуже других. А тут – человек с такой же моделью поведения, и вроде бы любит настолько, что сам тебя выбрал, женился. Добровольно ложится в твою постель, целует тебя…

– То есть ты думаешь…

– Что ты пережила роман с собственной бабулей. – Борис отсалютовал ей бокалом. – Хотя, похоже, это мало тебе помогло. Потому что вы наверняка расстались как-то странно. И уж точно не поставили внятную точку. Я почему-то уверен.

Однажды Егор ушел. Наверное, для любого человека с аналитическим складом ума это было бы предсказуемо и даже ожидаемо, для Нади же – как гром среди ясного неба. Ушел он без предупреждения. Просто однажды не вернулся домой – как в мелодраме с плохо проработанным сценарием. Он ушел и оставил Надю. Одну – с ее дурацкими пищевыми дневниками, неудобными туфлями на каблуках (ему нравилось, чтобы жена выглядела как леди), с непониманием, что случилось, и отсутствием желания жить.

Егор уехал, и она осталась словно в вакуумном мешке – все окружающие вещи и даже люди были формальными, как белесая шелуха, в которой давно сгнили семечки. Вне Егора не осталось никаких чувств – все было связано с ним так или иначе. Короткие минутки радости – это воспоминания, тягучие и нежные, как сливочная ириска. Или вспышки оптимизма – точно разноцветные кетаминовые галлюцинации. Вот телефон звонит – а вдруг это он. Понял, как ему Нади не хватает. Сейчас приедет, и снова будет снег, разноцветные шарфы, мандарины, вино, смех, бергамотовый чай, бегать босиком, считать его родинки, рассказывать сны, цитировать Верлена (а он скажет – ты, солнце, чересчур впечатлительная. Впрочем, невпечатлительные женщины пресны, как соевая котлета). Любовь на домотканом ковре. Ее ладони пахнут его кожей. Ее подушка пахнет его волосами. Его рубашка пахнет ее лимонной туалетной водой. Но нет – это всегда была либо мама («Да что ты расстраиваешься, вот глупости!.. Кстати, ты не одолжишь мне свою кремовую блузу? Я познакомилась с мужчиной, он бухгалтер и пригласил меня в „Ленком“), либо бабушка („А я тебе разве не говорила, что так и будет? Не по Сеньке шапка. Этому Егору нужна другая баба, умная и цепкая. Не такая сопля, как ты“), либо Марианна („Все киснешь? У меня предложение – давай пошлем все к черту и напьемся в первом попавшемся баре!“). Самыми обидными были слова бабушки, ведь та озвучивала ее, Надины, тайные мысли. Самые болезненные из тайных мыслей – то ли слишком хорошо знала Надю и умело била в цель (и это было бы еще ничего, хотя и непонятна причина вампирской бабушкой зависимости от чужой растерянности и слабости). То ли слишком хорошо знала жизнь и за пышными сантиментами умела видеть самую суть вещей.