«Ему нужна другая женщина, не такая, как я», – приговаривала Надя, слоняясь по неубранной квартире. Грязная пижама, грязные волосы, раз в восемь часов звонок в службу доставки пиццы. Тупое реалити-шоу – пережаренная в солярии девушка без возраста с длинными синтетическими волосами орет: «Скотина! Мерзота!» – на молодого человека с лицом дегенерата. Тот, поразмыслив несколько минут, сонно выливает ей на голову воду из вазы с давно увядшим цветком. Девушка визжит, словно ее ошпарили кипящим маслом, убегает поправлять макияж, а потом жалуется товаркам – таким же пережаренным и синтетическим, – что с ней никто так раньше не обращался, новое платье испорчено, и вот бы он попал под машину, потому что лучшее наказание за такую выходку – смерть.

Надя смотрела все это, прихлебывая дешевое баночное пиво (пиво она ненавидела, так что его распитие было частью мазохистского ритуала саморазрушения). Мелкие страсти неглубоких людей были вялым подобием антидепрессанта.

«Другая женщина, не такая, как я». А за окном медленно кружил ранний октябрьский снег.

Пройдет каких-то несколько недель, и она увидит ту женщину, другую, не такую, как она. Новую женщину Егора. Егор позвонит ей и спросит: «Можно мы заедем за моими книгами?» И Надя растеряется, не сможет отказать, хотя многозначительное «мы» не оставит ей пространства для воображения.

Надя будет готовиться к их визиту, как к самому важному в жизни свиданию. Она выбросит копившийся неделями мусор, впустит в квартиру свежий воздух, вымоет волосы и вотрет в кожу хвойное масло. Подкрасит губы и дрожащей рукой нарисует «стрелки» на веках. Оденется небрежно – любимые джинсы и расшитая каменьями туника, золотая цепочка с кулончиком – скромный голубой топаз. Вполне по-домашнему, только вот Егор-то сразу поймет, что она готовилась специально. А Надя в свою очередь поймет, что он понял, и будет отводить глаза от его кривоватой усмешки.

Та женщина окажется миловидной и русоволосой, по-балетному тоненькой, с бледной прозрачной кожей и трогательной голубой венкой, проступающей на высоком лбу. На ней будет странный этнический сарафан, сшитый из лоскутов, и крупные янтарные бусы – любую другую такой наряд превратит в городскую сумасшедшую, но не ее, Лику эту (или Лиду? У Нади в глазах потемнело, когда они вошли, она не запомнила имени). А когда у Егора хватит наглости попросить чай, а у Нади не хватит сил послать их к черту, выяснится, что Лика (Лида?) не только красива, но и умна. Что голос у нее низкий и чистый, что она учится на последнем курсе филфака МГУ, занимается в танцевальной студии танго, говорит на старославянском, любит «Футураму», ей нравится торт «Наполеон», суровая зима, Париж и как Скарлетт Йохансон перепела Тома Уэйтса. Она расскажет обо всем этом без пафоса, как бы между прочим, а Егор будет подливать молоко в ее чай, беззастенчиво любуясь. А Надя на пятнадцать минут превратится в робота, запрограммированного на доброжелательность и гостеприимность, – ловко нарежет вафельный тортик, поставит регги, зажжет ароматическую свечу и даже расскажет анекдот. Потом именно анекдот этот будет вспоминаться с гордостью. Это как играть на скрипке для пассажиров «Титаника» – сентиментальный такой штришок. Маленький человек с капитанской силой духа.

А потом они заберут книги – пару десятков томов тяжеловесной прозы, которая всегда была ей не по зубам, и Надя снова останется одна. И первым ее импульсом будет допить чай Егора из его чашки. Унизительно, но все равно волнующе – прикоснуться губами к тому месту, до которого еще пару минут назад дотрагивались его губы. Все равно что поцелуй – но только опосредованный, через чашку. Надя задумчиво допьет чай, а потом бросит чашку в стену, и та разлетится на десятки кусочков. На стене грифелем нарисован портрет группы «Биттлз» – Егор нарисовал. Темная чайная жижа будет стекать по лицу молодого Леннона. Надя возьмет губку и чистящий порошок и сотрет потрет со стены – яростно, быстро, в режиме истерики.

А потом посмотрит на себя в зеркало – нарядная туника, яркий макияж, и поймет, что она – клоун, бездарный, усталый, несмешной. Умоется едким мылом, потушит ароматическую свечу и всю ночь, сидя на полу, проплачет.

А утром к ней приедет Марианна с sos-корзинкой – пирожные из французской кондитерской, свежий цитрусовый сок, витамины, крем для лица. Она заставит Надю выпить кофе, а потом поведет ее в парк. Они будут сидеть на скамейке, кормить голубей и пить чай с корицей из термоса. Марианна расскажет ей последние новости, и ее щебетание будет умиротворяющим, как бабушкина сказка на ночь (имеется в виду не Надина бабушка – та сроду не рассказывала ей сказок, а обычная, среднестатистическая, мягкая, седая, румяная, пахнущая тестом и розами, уютная бабуля). Марианна отведет ее домой, Надя заберется под одеяло, проспит двадцать два часа подряд и проснется с твердым намерением начать новую жизнь.

Данила был… светлым и ускользающим, как солнечный луч для игривого котенка. Он был противоположностью Егора, и это умиротворяло – казалось, высшие силы, сжалившись, позволили Наде играть другой мастью. Встретить мужчину, с которым она сможет быть счастливой. Данила был мягким, принимал ее такой, какой она была, умел шутить так, что она захлебывалась от смеха, тоже не понимал тяжеловесную прозу, а ее заботу принимал не как должное, а с удивленной благодарностью. Он был как лучшая подружка – только при том она его еще и хотела, до дрожи в коленках. Он читал ей вслух журналы, варил для нее какао, а однажды – Надя не знала, было ли это проявлением высшей близости или безумия – сделал ей эпиляцию шоколадными восковыми полосками. Полоски лежали на видном месте в ванной, он прочел инструкцию, и ему захотелось попробовать. После долгих уговоров она разрешила, и закончилось все сексом на стиральной машинке. В итоге одна из полосок прилипла к его ягодице, а когда Надя оторвала, он закричал так, что соседка сверху несколько раз ударила половником по батарее. С ним было весело. Он был как ребенок – в самом лучшем смысле слова. Или как буддийский монах – умел принимать жизнь свежей. Смотреть на мир широко открытыми глазами, каждое отведенное мгновение проживать с наслаждением гурмана. «Пойдем делать глупости», – бывало, говорил он. И они шли валяться в сугробе, поедать эскимо на скорость, пешком бродить по Бульварному кольцу, фотографировать туфли встречных женщин, рисовать облака, покупать средневековую музыку, петь мантры в эзотерическом клубе, пить пиво с байкерами, покупать воздушные шарики, вдыхать газ, которым они наполнены, и звонить друзьям смешными тонкими голосами. Роман с Данилой был подобен обратному току времени. Надя будто бы возвратилась в детство – только не в настоящее, а в альтернативное, то, которого у нее самой никогда толком и не было, но она с легкой завистью наблюдала за ним у подруг, в книгах, в киножурнале «Ералаш». Первые две недели этого романа были подобны адреналиновой прививке. Словно сильные золотые крылья выросли у нее за спиной – Надя, подтянувшаяся, румяная, в бейсболке с надписью «Live fast, die young», летала над пыльным московским асфальтом, а все остальные люди лишь изумленно оборачивались ей вслед.

И мама говорила: «У тебя глаза горят… Значит, это настоящее. Я так за тебя счастлива… Кстати, я тут познакомилась с одним дайвером, и он приглашает меня в спортивный лагерь на Красное море. Только он думает, что мне сорок, и я боюсь показывать ему загранпаспорт!»