и так еле стоим на ногах от голода и двенадцатичасовой тяжелой работы, а тут еще нас бьют и топчут ногами. А защищать нас некому.

— Не плачь, милый Куклёнок, отольются волку овечьи слезы.

— А тут еще свои иногда насмехаются над нами, — говорит Аня Ленинградская. — У нас на «Тева» есть один пленяга. Ужасно противный. Он всегда дразнит девушек: «За корку хлеба немцам продались!» Я ему говорю: «Не продались мы, а так же, как и вы, попали в лапы к немцам. А кто виноват? Разве мы? Нет, скорее вы. Не попали бы вы в плен, и нас не было бы здесь». Он послушает да опять затянет свою песню: «За корку хлеба немцам продались». Вообще препротивный. Ненавижу его.

— Конечно, Аня, не вы и не мы виноваты в том, что сидим здесь за штахельдратом. Однако ссориться со своими не надо. Ведь мы всегда можем найти общий язык.

— А пусть он не насмехается. Разве мы здесь по своей воле? Нет! Одних погнали, другие сами бежали от террора.

— Ой ли, не за шляпками ли полетели в Берлин?

— Какие шляпы! Что за глупости! Может быть, и были такие, но это единицы. А большинство насильно угнали в Германию. Возьмите вот хоть Аню Мироненко, Марию и Галю Хроленко, нашего Куклёнка. Как они попали сюда? Да очень просто: расстреляли родителей, а девушек увезли в немецкую неволю.

— Но ведь были и добровольцы.

— Это немцы называют их добровольцами. На самом же деле их схватили во время облавы и привезли в Арбайтзамт[649]. Сюда же вызвали повестками многих других девушек и юношей. Их погнали на строительство дорог, укреплений. Поработали они там недели две-три, а потом их посадили в поезд и привезли в Германию.

— Вы сказали, что некоторые бежали от террора. Как это?

— А вот как: я жила у родителей на Ильмени. Вдруг приказ ортскоммаданта: представить туда-то столько-то девушек в возрасте от 16 до 20 лет. Сегодня 10, завтра 15, послезавтра еще 12. Староста назначает. Везут. Куда же? Одна девушка сбежала и рассказала: в солдатский дом терпимости. Бежавшую поймали. Она повесилась. Родители срочно снарядили меня и отправили за 100 километров, к родственникам. Но я не доехала: в пути меня схватили и после всяких допросов и расспросов повезли в Германию.

— У нас в Джанкое было почти так же, — говорит Мария Крымская. — Арбайтзамт объявил: нужны молодые девушки для работы в ресторане. Потянулись голодные и те, которые боялись угона в Германию. Где же они оказались на самом деле? В офицерском пуффе[650][651].

— А все-таки нет несчастнее нас, девушек. Вас морят голодом, бьют, убивают, пытают, казнят. С нами они поступают точно так же. Но кроме того нас они могут подвергнуть такому физическому и моральному насилию, от которого вы избавлены самой природой.

Задушевный разговор был прерван криками вахманов и их энергичными действиями.

За исключением двух-трех беверте, все наши пленяги с МАД старательно и довольно успешно маскируются. Как это ни странно, даже Вареник заразился всеобщим маскировочным настроением. Хариса же Каримова просто не узнаю. Он целый день просиживает в аборте, хотя и не курит.

Алешу Ниценко увезли в гештапо. Во время ночной работы он сказал немцу: «Финляндия скоро капитулирует, а там и Гитлеру капут». Другой немец подслушал и донес на обоих. Жаль Алешу. В гештапо ему несдобровать. Были у него недостатки (а кто без греха), но в целом это хороший, умный, сердечный, мыслящий молодой человек. Хотя он и высказывал порой некоторые националистические идейки, но гетьвидмосквистов явно сторонился. Свою обветшавшую жовто-блакитную[652] свитку Алеша давно уже сдал в хлам. Он всегда тяготел к нашему кружку, а в последнее время стал одним из самых активных его членов.

Наш аборт стоит как раз в центре фестхалле. Некогда им безраздельно владели пленяги (конечно, под бдительным надзором вахманов), но с недавних пор мужчинам волей-неволей пришлось уступить часть своих прерогатив прекрасному полу.

Это случилось в то время, когда в фестхалле пригнали девушек. Перед лагерным начальством возник вопрос: строить или не строить женскую уборную? Проблема была решена следующим остроумным образом[653]:

Железобетонная перегородка, разделяющая аборт на мужскую и женскую половину, обрывается в 50–60 сантиметрах от потолка. Чтобы устранить опасность сверху, лагерфюрер приказал густо оплести двойным рядом колючей проволоки пространство между гребнем перегородки и потолком. Таким образом, была совершенно исключена возможность непосредственного соприкосновения обитателей обоих лагерей.

И вот стоит в центре фестхалле солидное железобетонное сооружение, по своему архитектурному очерку и размерам сильно смахивающее на небольшую фабрику. Едва ли здесь нужно видеть только образ. Да, действительно, это мощная фабрика, ежедневно продуцирующая тонны органических удобрений для немецких полей.

Однако по иронии злодейки-судьбы наша фабрика-аборт приобрела сейчас новое качество: с некоторых пор она превратилась в своеобразный храм любовных воздыханий.

«И каждый вечер в час назначенный»[654], когда звездочки весело заиграют на небесном пологе, наши пленные Ромео и Джульетты отправляются в кло. За неимением балконов они взбираются на бетонные стульчаки и, прильнув к густой сетке из колючей проволоки, шепчут друг другу нежные слова.

Алеша Ниценко бежал из тюрьмы. Он вновь оказался в лагере фестхалле. Случилось это так. После допроса с пристрастием (выбито четыре зуба) Алешу вместе с другими заключенными вели из гештапо в тюрьму. Было около семи часов вечера, когда они проходили по старинной части города. «Лабиринт узких кривоколенных уличек, — подумал Ниценко, — безлюдье и мрак — самые подходящие условия для побега».

Неожиданно для охраны он сделал стремительный бросок, прошмыгнул мимо носа вахмайстера и пулей влетел в ворота ближайшего дома. Пока немцы орали «хальт» и впустую стреляли из револьвера, беглец перелез через забор и оказался во дворе другого дома. Здесь было пусто и темно, но все же небезопасно. Оглядываясь по сторонам, Алеша приметил в уголке мусорную урну. Недолго думая, влез в нее, согнулся в три погибели и захлопнул крышку.

Ждать пришлось недолго: вахмайстеры подняли на ноги полицию, и вот во дворе раздался топот кованых сапог. По счастью с гештаповцами не было сыскной собаки, а заглянуть в урну никто из них не догадался. Пошарив во дворе и ничего не обнаружив, немцы оправились искать беглеца в соседних дворах.

«Куда податься? — думает Алеша. — В лес не пробраться, потому что кругом заставы, а в урне долго не просидеть». Думал, думал… и вылез на свет божий. Выглянул на улицу — тишина. Прижался к стене, стоит в нерешительности. Как вдруг… ветер