судомастерских по замусоренному берегу побежали отступающие красноармейцы — немного, человек пять. «Рябинники» стреляли им вслед, и один из бегущих упал. Среди красноармейцев был военком Ваня Седельников. Он размахивал маузером и пытался командовать, но его не слушали.

— К нам на буксир драпают, — заметил боцман Корепанов.

Федя Панафидин перекрестился: он тихо просил бога уберечь Ваню.

Но Дорофей смотрел не на берег, а на реку — на «Звенигу», которая сейчас проходила мимо «баржи смерти». С баржи отчаянно вопили караульные, требуя снять их, но «Звенига» даже не сбавила хода. Из трубы её валил дым, колёса равнодушно крутились. Дорофей обшаривал взглядом людей на палубах буксира и зияющие окна надстройки. Он надеялся увидеть Стешу. И увидел. Разрывая какое-то тряпьё, Стеша стояла на коленях над лежащим человеком — наверное, раненым. Ветерок трепал её светлые волосы, выпавшие из-под косынки. И Дорофей почувствовал себя счастливым:

Стеша невредима!

Он решительно обернулся, и на глаза ему попался Перчаткин.

— Яшка, чеши в машинное! — тотчас приказал Дорофей. — Скажи Егорычу, чтобы заливал котёл!

Перчаткин исчез. Матросы заволновались.

— Ты чего затеял, капитан?

— Сдаёмся ижевцам, — объявил Дорофей. — Кто боится — мотайте отсюда.

Из трубы со свистом вылетел столб густого раскалённого пара.

На дебаркадере загремели сапоги, и по сходне на борт буксира заскочил военком Ваня. При нём было уже только двое красноармейцев, и одного из них Ваня тащил на себе, закинув его руку на свои плечи. Гимнастёрка на боку у бойца пропиталась кровью. Второй боец задыхался и пошатывался.

— Михайлов, живо отплывай от пристани! — приказал Ваня Дорофею, укладывая подстреленного красноармейца на палубу.

— Отплывалка сломалась, — ответил Дорофей. — Котёл холодный.

Ваня распрямился, непонимающе глядя на капитана.

— Я же тебе велел пары держать!

— Чё-то вот не удержал. — Дорофей глумливо улыбнулся.

Седельников вызывал у него не сочувствие, а застарелое раздражение.

— Ты же предатель!.. — изумлённо выдохнул Ваня.

Душа у него словно тряслась от недавнего боя и бега на пределе сил. С этого разгона Ваня мог сделать всё что угодно. И он вытащил маузер.

— Да стреляй, вот он я! — заорал Дорофей, растопырив длинные ручищи. — Только стрелять и можете, комиссары сраные! Замордовали уже народ!..

И Ваня выстрелил бы, но ему нужно было хоть какое-нибудь, хоть самое малое одобрение. Он озирался. А команда буксира стояла за капитаном молча.

Красноармеец, который прибежал вместе с Ваней, со вздохом прислонил к стене надстройки винтовку и сел, привалившись спиной к фальшборту.

— Кажись, отвоевался, — опустошённо сказал он.

— Гады вы! Гады! — надрывно взвизгнул Ваня. — Я сам машину заведу!..

Он бросился к проёму прохода возле колёсного кожуха.

— Давай, заводи, — угрюмо произнёс Дорофей, надвигая на глаза фуражку.

Федя Панафидин морщил лицо от жалости к юному военкому.

А Ваня по лесенке свалился в трюм и ворвался в машинное отделение. Он захлопнул за собой мятую железную дверь и запер на задвижку. В машинном отделении плавал горячий пар, пахло маслом. Было темно: «Русло» — буксир, уже изношенный за полсотни навигаций, — не имел динамо и электроламп, его помещения освещались прадедовскими коптилками. Ваня истерично подёргал какие-то рукояти, повернул какие-то вентили и наконец осознал, что бессилен. Он опустился на грязную от мазута стлань, под которой мёртво плескалась чёрная вода, и заплакал как маленький мальчик. Ржавые балки бимсов давили душу, словно жуткие перекладины виселиц. Ну почему всё получилось вот так плохо?.. Почему его предали? Он же всё делал правильно! Он был примерным учеником революции!..

В это время на борт буксира с дебаркадера уверенно переходили солдаты-«рябинники» с винтовками. Их командир повертел головой.

— Где комиссар? — спросил он. — Я видел, он сюда ускакал.

— В машинном отделении заперся, — ответил Дорофей.

— Есть там окошко? Бомбу шарахнем.

— Не надо бомбу, — волнуясь, попросил Федя. — Я его выведу!

— А ты кто такой сердобольный? — удивился «рябинник».

— Лоцман наш, — сказал Дорофей. — Хороший парень, хоть и с придурью.

В полумраке машинного отделения Ваня Седельников проверил патроны в магазине маузера и уткнул ствол пистолета себе под челюсть. Ему очень не хотелось нажимать на спуск, но примерный ученик должен сделать это. Ваня утёр глаза кулаком, испачкав лицо мазутом, однако слёзы текли и текли.

В железную дверь осторожно постучали.

Федя понимал, что Ване сейчас невыносимо тяжко. Вряд ли Ваня жалеет о злодеяниях, в которых участвовал, но ему всё равно тяжко. Душа-то живая.

— Ванюша, — позвал Федя. — Ванюша… Ладно тебе… Смирись…

За дверью было тихо. Федя верил, что Ваня его слушает.

— Смирись, — повторил Федя. — Кто смиряется, тот мир обретает…

Федя ждал. И засов за дверью наконец заскрежетал, отодвигаясь.

09

Вдоль замусоренного берега с лодками и мостками вытянулось большое село Бабка, разморённое полуденным солнцем. Кое-где синели крашеные железные крыши, липы на ветерке играли тенями, торчала колоколенка.

— Село-то вроде советское, — заметил Серёга Зеров. — Вон красный флаг.

— У ижевцев тоже красный флаг, — ответили ему.

— Ежели бы наше село было, какого пса пристань пожгли?

Обгоревший чёрный дебаркадер не годился для причала, и суда флотилии бросили якоря на рейде — поодаль от берега. На «Медведе» и «Лёвшине» орудийная прислуга и пулемётные расчёты дежурили по боевому расписанию, а команды бронепароходов вывалились на палубы — посмотреть, что будет. У борта «Соликамска» загружались два мотопонтона, все прочие уже лежали на мелководье, выехав тупыми носами на песок; возле них топтались мадьяры-караульные в куцых кепи и военной форме сизо-серого цвета «фельдграу».

Молодой матросик Егорка Минеев, которого Нерехтин принял в команду только неделю назад, смущённо улыбаясь, оглядывался на товарищей.

— Моё село-то, родное! — горделиво говорил он. — Вон там батькин двор! А там дядьки моего! — Он показывал рукой. — Мы живём-то небедно! Школа есть! Волостное правление! У купца Никанорова десять лавок по уезду!

И тут в селе началась стрельба. До пароходов донеслись вопли и злобный собачий лай, меж домов замелькали бегущие люди, над церковкой взвились голуби. Речники, толпившиеся у фальшборта, взволнованно загомонили.

— Чего палят-то как сволочи? — забеспокоился Сенька Рябухин, второй номер при пулемёте. — В деревне же бабы, детишки!..

— Помалкивай, контра, — одёрнул его Жужгов.

Он развалился в своём камышовом кресле рядом с пулемётным барбетом.

Иван Диодорович, стоявший возле рубки, догадывался, что происходит сейчас на улочках. Китайцы, мадьяры и чекисты врываются в подворья, лезут в подклеты и погреба, распахивают двери амбаров, волокут мешки с зерном, выкатывают бочки. Если хозяева сопротивляются, их бьют. Может, в селе и нет никаких ижевских повстанцев, но непременно кто-нибудь из местных в ярости схватился за обрез — и разгорелась бойня. Мужик ломанулся в избу — выстрел ему в спину; баба заслонила вход в кладовую —