капитан, старпом, старший машинист и буфетчица с посудницей. Каюта полагалась и лоцманам, однако Нерехтин их не брал — берёг деньги, а каюту отдал боцману Панфёрову. Серёга Зеров оказался в коридоре первым и уже с трапа, ведущего в кубрик, увидел внизу месиво драки. Не раздумывая, он кинулся в трюм.

— Прекратить! — заорал он. — Челубеев!.. Подколзин!.. Зубы вышибу!..

Он вломился в сумятицу побоища, расшвыривая, расталкивая и раздирая озверевших мужиков в разные стороны.

— Не лезь, старпом!.. — крикнул ему кто-то. — Дай подлюку порешить!..

Серёга цапнул буяна за волосы, как утопающего, и швырнул под нары.

Иван Диодорович неподвижно лежал на койке. Разумеется, он слышал шум драки — но слышал и дальние перекаты грозы, и даже тихий плеск волн под бортом. Он не хотел ни во что вмешиваться. Да и что нужно объяснять про голод в городе и про безжалостно расстрелянных крестьян? Всё тут понятно. Спорить не о чем. А кто продолжает спорить, тот умножает бедствия. И пускай спорщики расквасят друг другу морды. Это расплата за то, что с них со всех спрашивалось, а они даже не попытались подумать и ответить.

В тесном коридоре собрались Панфёров, Прокофьев и Дарья.

— Смертный бой в команде — конечно, дело полюбовное, — желчно заметил боцман Панфёров, — но капитану следовало бы вникнуть…

Осип Саныч Прокофьев, старший механик, был по-домашнему в халате, из-под которого торчали подштанники.

— Нет капитана — значит, так и надобно, — ответил он и вернулся к себе.

А Дарья тихонько приоткрыла дверь в каюту Нерехтина.

Она увидела, что Иван Диодорович не спит. В окне беззвучно полыхнула молния, озарив всю каюту мертвенной белизной. Дарья притворила дверь и молча присела на койку в ногах Нерехтина. Она всё поняла о капитане. Бывает, что и сам господь бог вынужден просто терпеть и ждать.

Катя тоже не осталась в каюте. Она проскользнула по коридору за спиной у Панфёрова, стоящего над трапом в кубрик, и по другому трапу спустилась в машинное отделение. Князь Михаил сейчас был на вахте.

Он сидел на месте Осипа Саныча под переговорной трубой. Керосиновая лампа с прикрученным фитилём еле освещала его лицо и стёкла циферблатов. Машинное отделение от кубрика отгораживала только тонкая переборка, и князь Михаил должен был слышать то, что творилось у команды.

Катя прислонилась к опоре котла.

— Зачем вы пришли, Екатерина Дмитриевна? — спросил князь.

— Знаете, Михаил Александрович, папа говорил, что гражданская война — это экономический класс против экономического класса. Но папа погиб не из-за экономики, а потому что гражданская война — это человек против человека.

Михаил задумчиво посмотрел на Катю.

— Странно… — произнёс он. — Все люди здесь мне чужие. А народ — мой.

В это время Серёга Зеров, распихав буянов по нарам, поднялся из кубрика в коридор, сдвинул с дороги боцмана Панфёрова и сунулся в каюту Нерехтина.

— Дядя Ваня, — сказал он с укоризной, — что с тобой делается-то? Твоя же тут команда, твоё судно… Чего ты защелился под рундук?

— Иди, иди, Серёжа, — мягко спровадила его Дарья.

А в кубрике побитые и растрёпанные мужики лежали по своим нарам, и никто из них не чувствовал смирения или опустошения. Души их ещё горели незавершённым порывом. Тлела лампада под иконой на переборке, тлела какая-то подавленная жажда возмездия — но кому? За что?

Егорка Минеев плакал, уткнувшись лицом в тряпьё.

— Иуды вы! — глухо мычал он. — Иуды! Мы всё равно утопим ваш пароход!

13

Звякнул машинный телеграф, шевельнув стрелкой на медном диске, и голос Нерехтина в переговорной трубе продублировал команду:

— Прокофьев, малый ход. Разворачиваемся на правую швартовку.

— Подколзин, спускай до четырёх, — распорядился Осип Саныч. — Плавно выкручивай, подлец, и так на рывках все шатуны разболтались.

Вдоль бортов вздрогнули на блоках цепи штуртросов, поворачивающих румпель руля. Даже в полутёмной железной утробе парохода удивительным образом можно было ощутить, как судно меняет направление движения.

— Стоп машина! — сказала переговорная труба.

Через некоторое время толчок и гулкое громыхание кранцев оповестили, что «Лёвшино» сошвартовался с каким-то другим пароходом. Машинистам и кочегарам работы теперь больше не было. А потом над трапом в машинное отделение открылась дверь, и в проём заглянул Сенька Рябухин, пулемётчик.

— Чего надо? — строго спросил Осип Саныч.

— Фицера вашего позови, — ответил Сенька.

Князь Михаил выбрался из трюма наверх. От Кати он всё знал про Сеньку и Якутова, и совестливый парень-красноармеец с его наивным желанием услужить вызывал в Михаиле снисходительную симпатию.

— Там того, Ганька вашу крёстную поймал, — тихо сообщил Сенька.

Князь догадывался, что рано или поздно это случится. И приготовился принять то, что произойдёт. Принять так же спокойно, как он принимал всё, чего не мог или не хотел изменить. Например, любовь к Наташе. Или изгнание из Отечества. Или возвращение домой, когда началась война с Германией. Он знал, что та поездка в фаэтоне из ночной Перми для него будет длиться вечно.

Михаил остановился в проходе, ведущем на палубу, — в тени, чтобы его не было заметно. Рядом с «Лёвшином» возвышалась громада «Соликамска». На прогулочной галерее многие окна были выбиты, а стены издырявлены пулями.

— Ижевцы все понтоны хлопнули, морду «Соликамску» разворотили, вот Ганька и злой, — бубнил сзади Рябухин. — Как скакнул к нам, сразу на Катерину Митревну и наткнулся. Даже за руку её схватил. Ну, я за вами… Вдруг чего.

Мясников и Катя стояли возле кормовой орудийной полубашни. Рядом с ними оказался Нерехтин — похоже, капитан поспешил Кате на выручку.

— Детям врагов революция не доверяет! — напирал Ганька на Нерехтина.

— Дмитрий Платоныч не был врагом, — хмуро возражал капитан. — Он сам передал Речкому свои пароходы. А Катерина Дмитревна работает честно.

— Может, мышьяку бойцам в котёл сыпануть хочешь, а? — Большеротый и небритый Ганька осклабился и заговорщицки подмигнул Кате.

— Глупости не говори, — буркнул Ганьке Нерехтин.

Чекисты, сопровождавшие Ганьку, ждали, когда тот отстанет от девки и займётся делом. Жужгова на палубе видно не было. Наверное, он не соизволил сойти к командиру и сидел в своём камышовом кресле на крыше надстройки.

С Ганькой Михаил встречался только один раз, когда приходил на допрос. Запомнил ли его Мясников? Должен был, конечно, однако Михаил уже тогда распознал суть этого человека — самоупоение. На допросе Ганька наслаждался тем, что приговорил Великого князя к смерти, а князь, дурачок, ни о чём и не подозревает. Ганька искал в собеседнике отсвет своей значительности. Сам по себе князь Михаил его не интересовал: он ведь покойник, его нет.

Ганька нагло усмехнулся:

— Вот ведь как, мадмазель, жизнь-то вывернула. Была ты дочь мильёнера, а