штык ей в живот; старик вцепился в локоть бойца — прикладом хрычу в зубы; мальчонка в ужасе помчался наутёк — пуля догонит: небось, за подмогой побежал, гадёныш.

Катя, конечно, понимала, что идёт гражданская война. Однако война — это когда дивизия на дивизию, полк на полк, а здесь вооружённые люди бесстыже грабили соотечественников и убивали непокорных. Катя стискивала руками планширь фальшборта. Захолустное село под мягкими белыми облачками казалось безмятежным только издали, с другого берега реки, а с парохода было слышно, как сквозь треск винтовок село кричит и воет, будто на пытке.

— Хосподи Сусе!.. — помертвев, шептал матросик Егорка.

Речники смотрели на село с угрюмым недовольством.

— Сами виноваты, довели до продразвёрстки, — сказал кочегар Сиваков.

— А ты свой хлеб отдал бы? — зло ответил ему матрос Девяткин.

В трюме тоже было слышно стрельбу. Осип Саныч Прокофьев, старший машинист, не должен был покидать свой пост, пока машина под парами; он сидел на откидной скамеечке возле переговорной трубы, положив на колени потрёпанный журнал «Русское судоходство». Очки его строго блеснули на князя Михаила. Он испытующе спросил:

— Кому сочувствуете, господин офицер?

Михаил, сидящий напротив на станине котла, поднялся и ушёл в темноту.

А речники с борта своего парохода увидели, как на берегу появились люди: это бойцы продотряда возвращались к понтонам с добычей и пленными. Мужики и бабы за оглобли тянули телеги с грудами рогожных мешков. Два мадьяра несли раненого товарища. Маленькие китайцы в суконных шапках, грозно выставив штыки, вели под конвоем десятка полтора окровавленных крестьян в разодранной одежде. За пленными, рыдая, спешили жёны.

— Батя, што ли?.. — изумлённо прищурился Егорка Минеев.

Мужики и бабы, прикатившие телеги, под прицелом винтовок принялись переваливать мешки в понтоны. Пленные понуро стояли в стороне. Видимо, бойцы продотряда намеревались забрать их на пароход и увезти в город — в тюрьму и на суд. Казалось, разгром села завершился.

Однако на крышу «Соликамска» вылез Ганька. В руках у него был рупор.

— Мюнних, не надо мне их на борт! — заорал он командиру продотряда, мадьяру в кепи с пуговицами на лбу. — Места нет! Там кончай!

— Кого кончай?.. — обомлел Минеев и завертел головой, словно ждал от товарищей объяснения или опровержения. — Он же батька мой!..

Мадьяры ещё колебались, но послушные китайцы исполняли все приказы бестрепетно. Они и так держали винтовки навскидку. Пленные не пытались бежать и даже не крестились; неподвижные, словно деревья, они были не в силах поверить в простоту расправы. Как же так?.. Ещё утром они спокойно выгоняли коров к пастуху, идущему по улице, а сейчас — умирай, хотя и до вечера-то ещё далеко!.. Всему виной — эти три страшных парохода, застывшие у берега!.. Винтовки китайцев деловито забабахали. А убитые мужики стояли и не падали, не успев освоиться с окатившей их смертью. Бабы кинулись к своим мужьям, китайцы же хладнокровно продолжали стрелять и по бабам, словно были обязаны очистить этот клочок берега от любых людей.

Жужгов наблюдал за расстрелом из кресла с интересом знатока.

Убитые лежали в траве друг на друге как попало, точно их небрежно свалили откуда-то сверху. Речники ошеломлённо смотрели на россыпь трупов. Иван Диодорович вдруг понял, что ощущает не гнев и не страх, а жестокое унижение. Там, на берегу, чекисты сотворили такое, что душа выгибала рёбра наружу, но он, уважаемый капитан и немолодой человек, подобно скотине, был лишён права вмешаться в беззаконие, лишён права хотя бы пожалеть погибших, иначе какой-нибудь Ганька пристрелит и его самого.

Егорка Минеев задёргался и рванулся на фальшборт в бессмысленном порыве прыгнуть в воду и поплыть к берегу, а Серёга Зеров облапил его большими руками в бессмысленном желании остановить. Им обоим, да и всем, кто рядом, надо было что-то быстро сделать, чтобы выпустить безумие, дать ему отплясать на воле. Матросы и кочегары зачем-то хватали Егорку за руки и за одежду, шлёпали по щекам, а Егорка извивался, бился как припадочный и выл по-собачьи. Катя отступила от толпы, лицо её некрасиво исказилось. Кочегар Павлуха Челубеев метался, сотрясаясь брюхом, Дарья закрыла рот ладонями, а маслёнщик Митька Ошмарин едва не плакал и жалко повизгивал:

— Так куда же?.. Покуда где это?.. Они же одно!..

Жужгов снисходительно ухмылялся. Подобное он видал уже не раз.

— Дарья! — рявкнул с надстройки Нерехтин, и Дарья уставилась на него с палубы, как на Саваофа. — Дарья! Принеси водки Минееву!

10

Хлеб, изъятый продотрядом, нужно было отправить в Пермь, и флотилия вернулась в город Осу: здесь в устье речки Тулвы Рупвод собрал пустые баржи. Ночью бронепароход «Медведь» встал ниже Осы на боевое дежурство. Перед рассветом на холодных алых облаках у горизонта вахтенный увидел в створе тонкую прядку дыма — по Каме шло какое-то судно. Вахтенный потянул стремя гудка, прикреплённое к клапану, и басовитый рёв поднял команду на ноги. Неизвестное судно, приближаясь, тоже загудело. Севастьян Михайлов, капитан «Медведя», узнал его. Это был буксир «Звенига». В лице у Севастьяна ничего не дрогнуло, а душа забултыхалась.

На «Звениге» работала Стеша.

Судьба Севастьяна строилась на подчинении закону; исполнение правил было основой его благополучия. В «Былине», компании Якутова, его считали лучшим капитаном. Он не пил на борту, строго соблюдал расписание, не брал взяток, не обворовывал команду, не пёр по реке на авось, пренебрегая знаками обстановки, не перегружал баржи, надеясь на премию, не гонялся с другими пароходами, как брат Дорофей, не скупился и всегда нанимал лоцманов. Жена, как и положено, ни в чём не испытывала недостатка, а дети учились в гимназии на пансионе, как и должно детям капитана. И только Стеша, арфистка Стеша нарушила весь уклад Севастьяна, посмеялась над его праведностью.

Стеша была той жизнью, которую он не прожил. Которая принадлежала одному ему, а не царю и не семейству, не начальнику судоходной дистанции и не хозяину судна. Севастьян терпел измены Стеши, хотя и бил её, особенно за Дорофея, давал ей деньги, дарил подарки, целовал её губы, плечи и груди — и прятал её на «Звениге», оставаясь в общем мнении примерным семьянином и капитаном. Когда дело касалось порядка, он был непримиримо истов, точно тайком вымаливал у большого закона дозволение на маленькую волю.

«Звенига» приблизилась, и Севастьян с рупором шагнул к барбету.

— Швартуйся левым бортом! — крикнул он.

Буксиры сошвартовались. Севастьян и командир «Медведя» перешли на «Звенигу». Обе палубы буксира были заполнены красноармейцами. Капитана «Звениги» Мохова Севастьян знал много лет и доверял ему безоговорочно — потому и поручил Стешу его попечению. Мохов