Ну да, хороший вопрос, потому что книга именно об этом.

В смысле? Почему? О чем она?

Я думаю, книга о человеческой натуре, говорю я.

Ненавижу, когда ты говоришь такие непонятные вещи, ма.

Ладно, не буду. Тогда слушай: автор Уильям Голдинг писал «Повелителя мух» после Второй мировой войны, удрученный, что люди все время ссорились и стремились прибрать к рукам больше власти и могущества, даже если толком не понимали для чего. И потому автор придумал ситуацию, вроде как такой мысленный эксперимент: кучку мальчишек выбросило на берег необитаемого острова, и им приходится самим заботиться о себе, чтобы выжить. И в результате этого воображаемого эксперимента автор приходит к выводу, что при депривации власти закона и социального контракта наша человеческая натура заведет нас на путь ужасных вещей, как, например, жестокость и издевательства.

Что такое депривация?

Просто отсутствие.

Тогда что такое человеческая натура при депривации власти закона? Ма, давай ты не будешь говорить непонятно.

Ну, это всего лишь наше естественное поведение в отсутствие правил и законов, которые задают рамки такой штуки, как социальный контракт. И таким образом, история про этих мальчишек в реальности представляет собой притчу о том, что происходит между взрослыми во времена войн.

Я знаю, что такое притча, ма, и эта книга на притчу совсем непохожа.

Она притча и есть. Потому что мальчишки в ней, они на самом деле никакие не мальчишки. Это взрослые, просто автор вывел их в образе мальчишек. Возможно, это ближе к метафоре.

Окей, хорошо.

Ты же уловил, о чем я, верно? Ты понимаешь?

Да, уловил. Ты говоришь, что человеческая натура – это война.

Нет, я говорю, что так представляет себе человеческую натуру Голдинг. Но вовсе не обязательно, что это единственное возможное представление о человеческой натуре.

Ма, а если поближе к сути?

Главная суть, мысль, которую пытается донести книга, всего лишь в том, что проблемы общества коренятся в самой человеческой натуре. Если А, то и Б. Если люди по природе своей эгоистичны и необузданно жестоки, в какой-то момент они неизбежно начнут убивать и преследовать друг друга, если только не будут жить в условиях социального контракта. И поскольку мальчишки в «Повелителе мух» по натуре эгоистичны и в своей жестокости не знают границ, а социального контракта между ними нет, они превращают жизнь на острове в нечто вроде ожившего ночного кошмара и уже не могут очнуться от него, так в него вживаются, что начинают всерьез верить в собственные игры и безрассудные затеи и в конце концов – пытать и убивать друг друга.

Итак, насчет человеческой натуры. Если ты и папа и вообще все взрослые исчезнут, то куда денется наш социальный контракт?

Что ты имеешь в виду?

Я имею в виду, кончится ли тем, что я и моя сестра начнем поступать друг с дружкой, как те мальчишки из «Повелителя мух»?

Нет!

Почему это нет?

Потому что вы брат и сестра и любите друг друга.

Но иногда я ее просто ненавижу, хоть она мне и сестра. Хоть она еще маленькая. Но я никогда не позволю случиться с ней чему-то плохому. А может, и позволил бы случиться чему-то, ну, всего чуть-чуть плохому. Я же не знаю, какая из себя моя человеческая натура. А все-таки, что бы тогда случилось с нашим социальным контрактом?

Я вдыхаю запах его макушки. Мне видно, как его ресницы взмахивают вверх-вниз над постепенно тяжелеющими веками.

Не знаю. А ты как думаешь, что с ним случится? – спрашиваю я мальчика.

Он лишь пожимает плечами и вздыхает, и я уверяю его, что вообще не случится ничего плохого. Но умалчиваю, что его вопрос давит на меня не меньшим грузом, чем на него. Я и сама гадаю, что тогда случится? Что будет, если дети останутся одни, совсем одни?

Скажи, а что происходит в той другой книжке, которую ты читаешь? – просит мальчик.

Ты о той красной, об «Элегиях потерянным детям», да?

Да, о тех других детях, которые потерялись.

Он внимательно слушает, пока я рассказываю о товарных поездах, о монотонном шарканье тысяч шагов по мертвой, спаленной солнцем пустыне и о чужой стране под чужим небом.

Давай ты мне немного почитаешь ее, хорошо?

Сейчас? Любовь моя, уже глубокая ночь.

Ну всего одну главочку, ладно?

Ладно.

(ЭЛЕГИЯ ТРЕТЬЯ)

Детям все время хотелось спросить:

Когда мы уже доберемся?

Долго нам еще идти?

Когда мы остановимся на отдых?

Но их провожатый на вопросы никогда не отвечает. Он дал им это понять как нельзя яснее в самом начале их странствия, задолго до того, как они забрались на поезд, задолго до того, как они достигли пустыни, еще когда их было семеро, а не шестеро, как сейчас. Он дал им это понять как нельзя яснее в тот день, когда они переправлялись через бурые воды рассерженной реки на огромной надутой автомобильной камере, черной, резиновой, ее толкал веслом дядька-переправщик. Тот дядька-переправщик с пустыми, как выгоревшие звезды, глазами и потрескавшимися руками помог семерым детям рассесться на краях камеры, затем взял с приставленного к ним провожатого плату за переправу. Выпрямившись во весь рост на перекинутой поперек камеры доске, дядька-переправщик упер конец весла в глинистый береговой откос и оттолкнулся. Камера соскользнула в воду.

Та камера, прежде чем переправить детей через реку, служила внутренностью автомобильного колеса, колеса, которое принадлежало здоровенному грузовику, грузовику, который перевозил разные товары через целые страны и через границы между странами, грузовику, который ездил туда-обратно множество раз, по множеству дорог, наматывал множество миль, пока в какой-то очередной раз, едучи по серпантину горной дороги, не врезался на сгибе крутого поворота в другой такой же грузовик. Оба грузовика опрокинулись, полетели, кувыркаясь, в пропасть и грохнулись о ее дно с оглушительным металлическим лязгом, который далеко разнесся по округе в недвижном безмолвии той ночи. Этот лязг услышал кое-то из жителей соседней деревушки, и наутро горстка деревенских наведались туда, чтобы осмотреть место происшествия, поискать, не выжил ли кто, хотя таковых не обнаружилось, и заодно разобрать кое-что из беспризорного товара. С одного грузовика они забрали коробки с соком, кассеты с музыкой, крестик, что висел на зеркале заднего вида. С другого грузовика взяли мешки с каким-то порошком. «Должно быть, там цемент», – предположил один селянин. «Ну ты и тупой идиот, – ответствовал другой. – Никакой это не цемент». Шли дни, деревенские приходили и уходили, уходили и приходили из своих домов посмотреть на место крушения, забирали все, что могло пригодиться в хозяйстве или что можно было продать кому-нибудь в деревне. Почти все разобранное селянами таким и было, почти все пригодилось и принесло свою пользу, разве что за исключением мертвых тел двоих водителей, они еще сжимали мертвыми руками каждый свое рулевое колесо и с каждым днем разлагались все больше и все больше делались безымянными, неименуемыми, не относимыми к человеческому роду. Никто не знал, что с ними делать, и никто так и не спохватился их искать, и тогда в какой-то день из деревни пришла одна старушка и дала им последнее благословение, а двое парней вырыли им могилы и воткнули белые кресты в землю, под которой двое водителей навечно упокоились. Прежде чем окончательно покинуть то место, двое парней напоследок еще раз обошли его, проверяя, не найдется ли еще чем поживиться, но не осталось почти ничегошеньки, разве что колеса на грузовиках, по двадцати на каждом. Они повытаскивали из всех колес камеры, выпустили из них весь воздух и продали местному торговцу трехколесными велосипедами, который каждый божий день по четыре часа накручивал педали из деревни к берегу большой бурой реки, где торговал мелким своим товаром: холодной водой, сэндвичами, сладким хлебом, пуговицами, ботиночными шнурками, – и за считаные недели, особенно прибыльные, распродал все сорок автомобильных камер, а потом новые хозяева снова накачали их воздухом и приспособили служить для переправы людей с одного берега реки на другой.

Теперь накачанная камера скользила через бурую реку, а семеро детей сидели в кружок на ее вихлястых боках, слегка наклонившись вперед для равновесия и обнимая свои рюкзачки. Обувь они сняли и сейчас зажимали между пальцами, чтобы не намокла в закипающих под ними бурунах. Могучая река текла под их взглядами, тяжело ворочаясь своими водами, как в беспокойном сне. «Не будет радости в блеске солнечного света», – сказала бабушка двух девочек, когда описывала длинную полосу ослепительно сверкающей воды, которую им предстояло пересечь.