Радости и правда не было, не было ее от бьющих им во лбы солнечных лучей, не было никакого великолепия в сияющих переливах света, венчавших мелкие речные барашки и бесконечные изгибы реки.

Старшая из двух девочек осмелилась задать вопрос приставленному к ним провожатому, ее голос запинается от нерешительности, разламывая вопрос:

Сколько еще – долго – сколько до берега?

Она все время отворачивалась от воды, не желала видеть ее, наверное, представляя себе, как тонет и как река заглатывает ее с головой. Река, что и говорить, из тех, что оглядываются на тебя «мстительно, точно издыхающая змея», предостерегла их с сестрой их бабушка, прежде чем они отправились в дорогу, ведомые тем, кто был приставлен к ним провожатым. Сейчас провожатый смотрел на нее из-под своей шляпы, голубые поля которой отбрасывали длинную тень на его лицо, затемняя и удлиняя его черты. Прежде чем ответить ей, он выхватил из ее нетвердых рук теннисную туфлю и небрежно уронил в завихряющиеся во внутреннем кольце камеры потоки воды. Дядька-переправщик продолжал как ни в чем не бывало орудовать веслом. Туфля набрала воды, но оставалась на плаву, сопротивляясь затягивающим ее вниз струям, и прибилась к внутреннему резиновому боку камеры. Глянув вниз на плавающую туфлю, а потом вверх на другой берег, их провожатый заговорил с девочкой, одновременно обращаясь к ним ко всем:

Вы все эта туфля и есть и попадете на ту сторону, когда попадет на ту сторону она, если она попадет на ту сторону, прежде чем пойти ко дну.

Он и дальше говорил с ними таким манером, и девочка посмотрела на свою сестру, младшую, видимо, меньше испуганную, чем она сама. Та знаком велела ей закрыть глаза, пока их провожатый продолжал распинаться, и старшая послушно зажмурилась, а младшенькая не стала. И вместо того, задрав голову, следила за полетом двух орлов в небе, и ей казалось, что орлы, совсем как два витающих над ними божества, оберегают их и, должно быть, приглядывают за ними, пока они не пристанут к твердой земле. Старшая тем временем все так же сидела зажмурившись, стараясь не слушать провожатого, стараясь не слышать вообще ничего, кроме тяжелого плеска их утлого переправочного средства о воды реки, то вздувающиеся, то опадающие. Провожатый все еще изрыгал свои угрозы, вгоняя всех их в ужас, вроде «пойдете ко дну», «с посиневшими лицами» и «на прокорм рыбкам». И все они поняли, как раз когда их медленно переправляли через реку, навеки отрезая от всего, что они знали в своих прежних жизнях, что на самом деле они движутся в никуда.

ЗДЕСЬ

Наконец-то все уснули: дети в своей комнате, мой муж – в нашей. Я выхожу на веранду бывшей бани. Я устала, но сна ни в одном глазу, и я хочу еще немного почитать. Я усаживаюсь в кресло-качалку – расползающееся переплетение прутиков и ветхий расшатанный деревянный остов, – окруженная допотопными ваннами и раковинами, достаю из сумки диктофон и красную книжицу, жму кнопку «Запись» и начитываю:

(ЭЛЕГИЯ ЧЕТВЕРТАЯ)

Достигши северного берега реки, они послушно выстроились вереницей и пошли, а их провожатый снова пересчитал их, коснувшись головы каждого кончиком своей трости, приговаривая: раз девочка, два девочка, три мальчик, четыре мальчик, пять мальчик, шесть мальчик и семь мальчик. Они углублялись в гущу джунглей, им слышались звуки множества других шагов, слышались звуки полной голосов листвы. Некоторые голоса, им было сказано, принадлежат другим таким же, как они. Голоса такие же настоящие, как их собственные, доносились со всех сторон, отскакивали от стволов деревьев, проникали сквозь чащобы. Доносились и другие голоса, но кто его знает, откуда, чьи и почему. Этих голосов они боялись. Это голоса давно или недавно истребленных, сказал им их провожатый. Они принадлежат душам, которые, должно быть, из темных бездн встают, говорил он, душам мертвых, но все еще упрямо отзывавшихся эхом в мире живых: невест, и юношей, и стариков, и нежных дев, и много было их. Те голоса принадлежали «нетерпеливым, но бессильным мертвым», говорил он. Всем им, «непохороненным, брошенным в поле широком». И хотя дети не понимали его длинных слов, под их мрачной тенью они проделали весь оставшийся путь.

Десять дён, десять солнц они шли пешком. Они выступали в путь с рассветом и шагали без остановки до полудня, в полдень останавливались наскоро перекусить, потом снова продолжали путь, шагая долгие часы подряд под длинными послеполуденными тенями, пока луна не поднималась высоко в небе или пока кто-нибудь из младших по причине своих неокрепших плоскостопых ног больше не мог сделать ни шагу. И то сказать, младшие частенько падали, а то и сами валились на землю, их маленькие ноги были еще слишком слабы, еще не готовы и непривычны к долгой ходьбе. Но даже и старшие дети, у кого свод стопы был повыше, а стопа в подъеме потолще и помускулистее, и те едва ли могли шагать твердо в послезакатный час и испытывали тихое облегчение, когда другие отставали или падали, принуждая весь строй становиться на привал.

Когда наступала полночь, все они как подкошенные валились на землю, а их провожатый приказывал им сесть в круг и разжигать костер. И только когда огонь разгорался и его языки высоко вздымались в небо, им дозволялось снять обувь. Необутые, они крепко сжимали руками горящие болью ступни, гадая, сколько еще им шагать, прежде чем они достигнут железной дороги. Кто-то сидел молча, другие беззастенчиво извывали свою боль, один отворачивался, так как его рвало от ужаса при виде собственных пропитанных кровью носков и ободранной кожи стоп. Но следующим утром, и еще следующим они с рассветом все как один поднимались и преодолевали еще часть пути.

Пока однажды в предсумеречный час, когда в десятый раз за их путешествие садилось солнце, они наконец не достигли широкого, расчищенного от джунглей участка, где и располагался станционный двор. Хотя то расчищенное место не было никаким двором и тем более нормальной железнодорожной станцией. А было чем-то вроде отстойника, больше похожее на приемный покой в больнице скорой помощи, потому что люди там ожидали не так, как обычные пассажиры ожидают посадки на поезд. С легкой опаской и легким облегчением дети смотрели на бесчисленное скопище людей, сидевших на месте и слонявшихся туда-сюда, на мужчин и женщин, поодиночке и кучками, кто-то с детьми, кто-то совсем пожилой, и все ожидали помощи, ожидали ответов, хотя бы чего-нибудь, что им могли бы предложить. В этой сутолоке незнакомых людей дети и себе нашли местечко, постелили истрепанные за долгий путь куски брезента и старые одеяла, и каждый полез в свой рюкзачок достать бутылку с водой, орешков, Библию, пакетик с аптекарским камнем[77].

Едва дети кое-как устроились, их провожатый велел им не сходить с места, а сам отбыл в ближайший город и шатался из одной таверны в другую, таскался по грустным шлюхам и смятым постелям дешевых мотелей, втягивал носом длинные белые дорожки, аккуратно выровненные на оловянном подносике, щепотки с кредитной карточки, кристаллики из трещинки в деревянном бруске; он затевал свары и настырно препирался, требуя еще выпивки, отмахивался от счетов, но хотел обслуживания, он сыпал бранью, потом советами, потом извинениями своим случайным обидчикам и скороспелым приятелям, пока в конце концов не впал в забытье, уронив голову на заляпанный всякой дрянью алюминиевый стол и разинув рот, из которого медленным, ленивым ручейком поползла нитка слюны, извиваясь между костяшками домино и кучками табачного пепла. Над ним в вышине пролетает самолет, оставляя длинную ровную борозду в безоблачной сини небес.

Дети все это время ждали. Они сидели сиднями на мелкой щебенке, которой был засыпан двор, или отваживались немного прогуляться между рельсами и, подобно остальным, томились ожиданием. Правда, приметили, что не все в этом дворе-отстойнике ждали поезда. Среди сидевших людей ходили торговцы едой и уступали за какие-то пять центов мелочью воду в пластиковой захватанной предыдущими покупателями бутылке и ломоть намазанного маслом хлеба. Ходили торговцы одеждой, писчики писем, вычесыватели вшей и чистильщики ушей, а еще ходили священники в длинных черных одеяниях, на ходу читая слова из раскрытых Библий, предсказатели будущего, затейники и кающиеся. Во все глаза и уши они следили за мрачным, наводившим на них ужас юнцом, предостерегавшим их, как и всех, кто соглашался его слушать: «Живым приходишь в этот мир, покинешь хладным трупом». Размахивая культей отсутствующей по локоть руки, обмотанной замызганными бинтами, он повторял и повторял свое роковое пророчество, как будто насылал на детей проклятье, однако произносил его с широкой улыбкой, балансируя на рельсах, переступая