Когда проснулась, Поэта рядом не было. Окликнула. Никто не отозвался. Заглянула на кухню. Никого. Одна в чужой квартире. Подбежала к двери. Заперто. И как-то не по себе стало. Сидеть как наложнице под замком еще не приходилось. Но еще хуже оказаться заложницей. Выглянула в окно. Прыгать высоковато. И сколько сидеть под домашним арестом – неизвестно. Ни вещичек, ни записочки. Нет, платье все-таки оставил. Зато остатки вина испарились. От радости принял или от расстройства? И долго ли будет он разбираться в своих чувствах, держа ее взаперти? Легла, закрыла глаза, но даже намека на сон не уловила. Вляпалась – чужой, незнакомый мужик – что у него на уме? И все-таки уговорила себя не паниковать. Пошла на кухню и решила приготовить обед. В холодильнике ни мяса, ни масла, ни картошки. Оказалось, что он вообще отключен. Или неисправен? Заглянула в настенный шкафчик. Там были книги. Она еще ночью обратила внимание на отсутствие стеллажа в жилище Поэта, но высказывать удивление не стала, да, собственно, и удивляться нечему, квартира-то чужая. Но и «кухонная» библиотечка ничем не порадовала: Блок, Фет, Баратынский, Кедрин, пяток тоненьких сборников современных поэтов, но не тех, что на слуху, и солидный том прозы лауреата Государственной премии с очень теплой дарственной надписью. Раскрыла наугад тоненькую книжицу. На титульном листе перед типографским словом «стихи» приписано авторучкой «псевдо». Почерк корявый, скорее всего оскорбление царапала нетрезвая рука. Настроенная поспорить с грубой припиской, прочитала пару стихотворений, и спорить расхотелось, сама бы и похлеще завернула. В аннотации говорилось, что читатель держит в руках третий сборник талантливого автора. Удивление высказала вслух.

– И ведь печатают, даже талантливым обзывают, – бросила книжонку на подоконник, взяла Кедрина и продолжила литературный спор, обращаясь к портрету классика: – А все-таки мы, женщины, пишем лучше, кто из вас мог бы выдохнуть: «согреть чужому ужин, избу свою спалю». Но, видите ли, уважаемый Дмитрий Борисович, изба у меня не своя, и ужин готовить не из чего. Свои у меня только стихи, которые пугают издателей, впрочем, вас тоже боялись печатать.

Полистала книгу, но заставить себя читать не смогла. Глаза скользили по строчкам, а стихи не оживали, даже те, которые помнила наизусть. Подсела к окну и, подперев ладонью подбородок, стала смотреть на улицу. Взглянула на себя как бы со стороны, и воображаемая картинка даже понравилась: «Женщина в ожидании своего…» И запнулась, засомневалась в выборе существительного: своего любимого? своего любовника? своего спасителя? своего мужа? – последний вариант показался самым смешным. Безлюдный двор и стена дома напротив тоже не вписывались в сюжет. Окно страдающей женщины должно выходить на дорогу, иначе высматривание теряло смысл, хотя, как знать, может быть, в этом и кроется главная тайна: ждешь с одной стороны, а появляется с другой и совсем не тот, кого ждешь.

Когда услышала длинный настырный звонок, подумала, что Поэт вернулся не один. И даже успела обрадоваться этому, решив, что посторонний человек смягчит неизбежную неловкость и разбавит слишком густой замес. Только непонятно было, зачем ему звонить, если сам запирал дверь и не оставил ключ. Он пришел один, зато с цветами. В общем-то, вполне традиционный жест, почему бы поэту не принести красивый букет, но в его руках цветы казались чем-то неестественным. Впрочем, и стихи его тоже существовали как бы отдельно от автора. Но еще сильнее изумило и растрогало ведро клубники, поставленное к ее ногам. Асимметричные, бугристые от избытка соков, ягоды вызывающе неправильной формы смотрели на нее с радостью, зазывая дотронуться до них. Ей даже подумалось, что они живые, способные понимать свою красоту. Потом она догадалась, что за ней подсматривают.

– Красивая!

– Ягода?

– И ты. Вы похожи, – сказал и засмущался, застыдился собственной сентиментальности.

Купить вина он тоже не забыл, и о еде позаботился, плавленых сырков и яиц принес не меньше, чем на неделю. Вазы в квартире не нашлось. Цветы устроили в трехлитровую банку, пропахшую пивом.

На стол собирали вдвоем, получалось на удивление дружно и слаженно, и сели обедать, не растеряв праздничного настроения. Или все-таки ужинать? Им было не до уточнений. Иногда оказывались в постели. Потом снова пили вино, закусывая клубникой. Она уже не прятала себя в простыню. Но приличия ради все-таки посетовала, что не привезла с собой халат. Он наивно успокаивал ее, уговаривал не стесняться, радостно рассказывал, как его осенило принести ведро клубники. Сначала попросил кулек, но ягоды в нем выглядели слишком обыденно. Однако труднее всего было уговорить бабку продать клубнику вместе с ведром. Деньги за тару она не взяла, но содрала с него честное слово, что на другой день принесет посудину. А потом, когда уже в третий раз возвратились к столу и она ела ягоды с его ладони, Поэт признался, что бабка отважилась расстаться с «малированным» ведром только после того, как он купил в нагрузку к ягодам два букета цветов. Рискнула отдать сокровище напрокат. За цветы ему досталась отдельная благодарность, и, ничуть не лукавя, она призналась, что воспринимает цветы только в больших букетах, а всякие там: три гвоздички, одна хризантема или розочка ее почти не трогают. Большой букет кипрея для нее дороже ветки гладиолуса. Надеялась, что это признание растрогает его, и даже обиделась, когда он засомневался в ее искренности. Но и обиды и сомнения были настолько легкими, а может, даже и наигранными, чтобы лишний раз оказаться в постели для мирных переговоров.

На другой день они вспомнили про «малированное» ведро только к вечеру, а он обещал вернуть его в обед. Бабка скорее всего уже ушла с базара. Но поэт решил все-таки сбегать для очистки совести. И она не отговаривала, видела, что ему хочется выглядеть благородным и перед бабкой, и перед ней. Да и пора было выбираться из постели, хватит, натешились.

К его приходу она успела поколдовать перед зеркалом и восстановить подрастрепанную красоту. Вернулся он без ведра и с цветами.

– Упорная старушка. Для нее «малированное» ведро дороже, чем серьги для городской бабы.

– Я вроде тоже городская, а к серьгам, представь себе, равнодушна. У меня даже уши не проколоты.

– Ты особая статья, поэтесса все-таки. А главное, красавица. Это срубленная елка нуждается в стеклянных побрякушках. А когда еще на корню, когда соки гуляют…

От комплиментов давно уже не млела, сколько их рассыпали к ее ногам, случались и поизысканнее умельцы, а вот снисходительная приставочка «все-таки» перед «поэтессой» – царапнула. Хотя любая другая дуреха растаяла бы, услышав от него даже такое небезоговорочное признание.

– Кем только она меня не обзывала: и басурманом, и негодяем, и ахвиристом… убить грозилась.

– Почему же такой радостный пришел?

– О тебе думал. Она проклятьями заходится, кулачишко под нос сует, а я тебя вспоминаю, и ругань ее песней кажется.

– Оттого и под замком держал?

– Нечаянно получилось.

– Ладно, вчера боялся, наверное, что сбегу и рукописи твои драгоценные прихвачу за неимением фамильных бриллиантов. Я сразу хотела высказать, да с клубникой во рту не совсем удобно. А теперь вроде и доказала свою покорность, и все равно запер. За что?